Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов

и умирая глухими ночами; и в мире другом — своем, внутреннем. В последнее время Никита стал думать, что именно внутренняя жизнь важней, что она оказывает влияние на внешнюю. Не нужно высшего образования, чтобы понять: стала разрываться душа на части — значит жди, обязательно возникнут какие-то неприятности на работе. Сам того не замечая, Никита старался подогнать события внешние к событиям внутренним так, чтобы они совпадали по своему настроению или хотя бы не создавали разнобоя. Иногда он даже думал, если нападало непонятное беспокойство, что это не что иное, как печаль оттого, что невозможно совершить немедленный высокий взлет. И тогда все происходящее с ним казалось мелким, не заслуживающим особого внимания, и Никита чувствовал, как мощно и независимо крутится запущенное когда-то колесо — жизнь общечеловеческая.

Когда начинал работать, был Никита такой, как и все, — шел в общем строю и делал общее дело. Именно эту пору своей жизни он вспоминает как самую счастливую. Именно тогда было полное совпадение жизни внутренней и внешней. Но однажды он почувствовал, что может работать лучше, чем тот, кто идет рядом с ним. Вначале это понял сам. Радостью наполнилось сердце, захотелось быть еще лучше. И словно силы прибавилось.

Потом и другие увидели, что он лучше их самих, и сказали ему об этом. Был момент торжества, яркий и красивый, как ракета в ночном небе. И этой первой короткой вспышки оказалось достаточно, чтобы окрасить всю его дальнейшую жизнь. Он понял, что теперь не может быть как все, что ему тесен общий строй; и сама собой возникла мысль: теперь надо быть первым!

Со временем состояние опьянения прошло, возрастом стал старше, трудового умения поприбавилось, а Почетные грамоты и похвалы на собраниях стали обычным явлением.

Кто-то начал говорить, предостерегать: испортится, вроде того, человек, голова закружится. Действительно, голова закружилась, но от усталости. Кто не был мастером, тот этого не поймет. Ноги уже не держали, а все хотелось что-нибудь сделать еще. Нормальный человек придет из рейса, раз-раз — и домой, а Никита все кружится, все чего-то регулирует, все чего-то подкручивает. Будто ему больше всех надо. Но не мог он по-другому. Не мог. А с машиной настолько сжился, что трассу стал чувствовать, словно шел по ней босиком.

Но вот наступила пора, и он посчитал возможным заявить вслух о своем таланте. Те, кто работал на равных, добродушно улыбались, они сами были мастерами и не опускались до низменной суеты; кто делал меньше и хуже — молчали. А что, собственно, они могли сказать?

Друзей на работе стало меньше. Впрочем, неверно, друзья оставались, Никита ни с кем не ссорился, никого не учил высокомерно уму-разуму, это отталкивает людей почище хулы. Просто отношения стали однобокими: когда ему хотелось, он мог завести душевный разговор с любым, и ему отвечали взаимностью, с доброжелательством, но к самому Никите с некоторых пор почти не подходили.

Первое время он не обращал на это внимания, потом решил — так и должно быть: того, кто вечно занят, нечего тревожить лишний раз; и, наконец, подошла пора, когда Никиту стало тяготить такое положение. В прошлом году пролежал дома неделю с гриппом, никто не пришел узнать, как здоровье. И это при всем при том, что относились к нему в общем-то хорошо, никто не мучился глупой завистью. Разве можно завидовать человеку, который пашет как лошадь?

А в последние дни и вовсе ушло спокойствие. Никита не помнит, чтобы когда-нибудь он так остро ощущал одиночество. И дело тут вовсе не в том, что разрушилась первая семья, а вторая еще не создана. Возникшая душевная неустроенность была другого рода, всю глубину ее он почувствовал после разговора с Гордеем Васильевичем. Он-то думал, что другие должны идти навстречу ему, оберегать его, лучшего работника, от всяких неприятностей. А оказывается, вон как — каждый день он должен словно бы заново утверждаться. Оказывается, нет в жизни ничего постоянного, раз и навсегда заведенного.

Кто знает, может, с приходом неприятностей только и начинаешь понимать, как сложно все устроено вокруг, сколько всяких тонкостей, сколько невидимых веревочек связывает одно с другим.

16

Над соседним домом висела ранняя луна, огромная и светлая. Еще не отвердевший сумрак был тих и скромен. В этот час все просматривалось как на ладони: грибок над песочницей, скамейка поодаль, два столба с натянутой между ними веревкой для сушки белья.

Позвонить бы Антонине и для начала побеседовать просто так. Никита представил будку с выбитыми стеклами, обычно пустую, но стоит только зайти, как сразу же кто-нибудь останавливается рядом, словно из-под земли берется, и прямо нервами исходит от нетерпения. Какой уж тут разговор!

Почему именно сейчас возникло желание ехать к Антонине, он и сам не знал. Будильник прозвонил, значит, пора в дорогу. Помыслы Никиты были чисты, будто перед посещением музея, ни о каком предательстве в отношении Наташи, разумеется, и речи не было. Имелось у Никиты тайное желание, которое пока что не выражалось словами, — узнать, получается ли у такой женщины, как Антонина, совмещение жизни внутренней и жизни внешней. Никите было совершенно необходимо убедиться, что такое равновесие возможно.

Поехал. Нашел нужную дверь. И перед этой дверью — перед черным, жирным дерматином — оробел. Сразу возникло ощущение, что с той стороны следит за ним кто-то таинственный и насмешливый. Никита, может, и ушел бы, не решившись позвонить, если бы не было этого четкого ощущения, что за ним кто-то наблюдает.

Дверь открыл высокий парень лет пятнадцати, в джинсовом костюме с фирменными пуговицами. Придерживая дверь, вопросительно посмотрел на Никиту. У парня был высокий лоб, гладкие, зачесанные назад волосы и блестевшие не меньше пуговиц глаза, благо лампочка горела прямо над дверью.

— Мне бы Антонину Ивановну, если, конечно, она дома, — скороговоркой отрапортовал Никита.

Парень сделал шаг в сторону и пропустил Никиту в просторную прихожую, снизу доверху отделанную пленкой «под орех».

— Ма-а-а! К тебе.

Голубым облаком выплыла в прихожую Антонина. Был на ней диковинный нейлоновый халат, стеганый, но, видно, очень легкий.

— Никита! — радостно воскликнула она и протянула к нему обе руки. Никита сильно растерялся, и впервые в жизни ему пришла мысль: надо бы поцеловать их. Но как это делается? Чтобы выйти из положения, он с необыкновенным усердием стал вытирать ботинки о жесткий волосяной половичок.

— Да хватит вам, — сказала Антонина. — Без подметок останетесь. И не вздумайте разуваться. Проходите, Никита.

Комната, в которую провела его Антонина, была площадью не менее тридцати метров; мебель хорошая, и огромный шелковый абажур на проволочном каркасе. Такую штуковину Никита не