По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

Утер испарину. Крутилась чья-то поэтическая фраза: «да и умирать, конечно, не новей».

Но жить все-таки интересно. Хотя бы просто следить за новостями… Каждый день что-то меняется. И в то же время остается неизменным. Как купол планетария в конце улицы Мира и скульптура Мира Мухиной, венчающая купол: женщина с земным шаром в руке, над которым парит птица.

Этот планетарий немцы выстроили после войны, это был их подарок к семидесятилетию вождя, правда, отстроенного планетария тот так и не увидел, умер за несколько месяцев.

Немцы ГДР поставили и свое прекрасное оборудование. И планетарий стал лучшим в Союзе.

Уральский самоцветный Сталин засиял на его стене. Вождь в ослепительно белом кителе, белых брюках у густого куста цветущей сирени, с золотыми погонами, с золотой звездой Героя на груди.

Как Хрущев велел его убрать, смекалистые сотрудники нанесли слои масла, пергамента, краски, потом нашлепали газет и замуровали цементом. До лучших времен.

Но лучшие ли времена наступили?

Ох, сколько споров об этом с зятем, дочкой, знакомыми, но самые яростные баталии у него разгорались с братом Тимофеем, пока тот был жив. Вот он являл собой настоящую живую иллюстрацию, так сказать, фамилии Жарковский: жар его опалил. Половина лица танкиста оплавилась, как восковая маска, что ли, и приобрела странные очертания. Можно было подумать, что он смеется чему-то, если смотреть справа, но лицо поворачивалось другой стороной и становилось ясно, что это не так, человек вполне серьезен и даже мрачен. В шутку еще в госпитале какой-то умник прозвал его Человеком, который смеется. Тимофей, кстати, долго воевал в Поволжье и на своем Т-40 переплывал озера, может, и Светлояр. Он точно не знал. Вот и горел, мол, поэтому, в наказание.

Тимофей дошел до Берлина, уже не на своем корыте, как он говорил, а на Т-И потом еще год служил там, наблюдая мирную жизнь бывших врагов. Получил капитана.

Тимофей, видно, там и нахватался западного духу, – так гвоздил в спорах его Арсений. Но броню Тимофея-спорщика такие снаряды не пробивали. Он просто отвечал, что вся нелюбовь к Западу от зависти, застарелая зависть превращается в ненависть. А причина все та же – Запад умеет жить лучше. Но это не значит, что все у них лучше. Наш Толстой лучше ихнего Гёте. Так и надо не рвать рубаху на груди, а брать пример с японца, он, японец, терпеливо усваивает ихний опыт, но не забывает про чайные церемонии под цветущими вишнями. На ненависти далеко не уедешь.

И это говорил танкист с обезображенным немецким пламенем лицом.

Арсений доказывал, что все не так, Запад лукав и опасен, а новоявленные демократы лживы и жадны и в угоду всяким соросам перекраивают историю, мажут все черным цветом, умаляют подвиг народный.

Тимофей отвечал, что в народе война зажгла сильный свет, и потом в этих лучах купался Сталин. Но он все делал, чтобы свет этот погасить, гнал крестьян по этапу, выбивал военачальников перед войной. И как перетрусил, даже двадцать второго июня не смог по радио выступить, Молотова заставил. В зобу дыханье сперло. Но мужик с бабой все вытерпели и осилили немца. И погибших было в несколько раз больше, чем у немца. На поле боя тебе, Сеня, не приходилось наматывать на траки русские шинели с мясом. А иначе проехать было нельзя. И текли кровавые реки оттуда, с этого поля боя. Вот ты толковал про тот древний лес и три великие реки. Это и был лес костей и реки красные. Сталинский лес. Но мужик с бабой немца прогнали. И лес, вон смотри, зеленый стоит. И текут реки чистые. Это и надо беречь: лес, реки и свет.

Арсений Андреевич негодовал, доказывал, что мужика и надо было держать крепко, что шло строительство новой жизни, невиданного мира рабочих и крестьян, что Сталин выгадывал мир, договариваясь с Гитлером, а среди военачальников и вправду могли быть сомневающиеся и предательские элементы, как тот же Власов. И не он один, их полно перешло на службу к фашисту. Гитлеру помогло главное – русское миролюбие. Но Сталин сумел удержать страну, эвакуировать заводы, создать оборону, сжать все силы в кулак – и наносить сокрушительные удары, один за другим. Не будь его, такой фигуры, неизвестно, чем бы все закончилось. Может, и была бы Россия где-нибудь за Уральским хребтом. Да и с той стороны жал бы японец. Русскому нужен не просто какой-то там правитель, а вождь, которому он верит, как Господу Богу. И только в этом наша сила.

Так и спорили, будто тянули в разные стороны, вот как и эти реки Оковского леса: одна на запад, другая на восток, третья к югу.

Арсений Андреевич потер левую сторону груди. Нет, нет. Еще он чувствует силы, сердце еще не все израсходовало. Еще он…

Дыхание снова перехватило. Снова напала немота, тело оцепенело.

И отпустило.

Да так уже бывало, ничего.

Арсений Андреевич еще хотел увидеть купол планетария, его песочные часы, глобус, телескоп… Повести опять туда внука.

Но еще сильнее было желание увидеть наконец Вержавск…

И он его увидел.

Вдруг все качнулось и поехало, небо пересекло солнце золотой кометой, и опять вернулось на место, да только небо стало черным.

И под тем небом по маревой ослепительно солнечной и белой дороге как будто брела толпа. Арсений Андреевич сразу подумал о жителях Каспли. И точно, среди баб с ребятишками он узнал Анну. Она шла простоволосая. Рядом девушки и женщины. За ними старики и парни…

Это те, кого держали взаперти после подрыва на дороге, медленно подумал Арсений Андреевич.

Но среди них вдруг оказались и другие.

В хрупкой согбенной фигурке он узнал бабку Устинью. По платку: роскошному красному с синими сиринами и лазоревыми лилиями. А рядом с ней шагал крупно дед Дюрга, несомненно он, дед Дюрга, с бородой, в кафтане вишневого цвета, ластиковой синей рубахе, в картузе, в гамбургских сапогах с бураками.

Тут же шел, блестя круглыми стеклами очков Евграф Васильевич, и ветерок шевелил его мальчишеские вихры, а за ним братья Греки, что расписывали кринки и свистульки. И тут же Косьма Картошкин, прозвищем Цветочник, в перепачканном сияющими красками фартуке. И священник Евдоким, а с ним и Роман Маркович… Там же и дядя Семен, музыканты Захария Фейгеля братья Колька и Федька Кулюкины и сам арфист Фейгель, а его арфа как гусли того Давида…

Арсений Андреевич снова отыскал взглядом фигуру Ани и нашел рядом с ней еще одного очкарика, Илью Жемчужного.