Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов

его опьянели. Лица их раскраснелись. Вкусная еда и душистый коньяк сделали их веселыми простыми мужиками, которым хотелось рассказывать анекдоты, говорить скабрезности, петь застольные песни. Копейко, все еще похохатывая и подумывая о пышной груди и плотных бедрах Дочери, расстегнул на горле рубаху и, вздувая малиновые жилы, скосив рот, запел, перекрикивая жужжанье моторов:

– И за бо-орт ее броса-ает в набежа-авшую волну…

Самолет пошел на снижение. Любезный стюард с улыбкой убрал остатки еды. Сквозь тучи возникли желтеющие леса, полная машин автострада. Самолет приземлялся на военном аэродроме «Чкаловское».

У края взлетного поля их поджидал джип. Шофер принял из рук Гречишникова портфель, услужливо понес, что-то тихо докладывая на ходу. У зеркально-черной машины они остановились, стали негромко совещаться. Белосельцев, отойдя в сторону, стал смотреть на низкорослое знакомое здание военного аэровокзала, на толкотню в накопителе, откуда, сбитые в группы, торопливые и озабоченные люди, иные в глухом похмелье, иные остервенелые и злые, но в большинстве сосредоточенные, молчаливые, торопливо двигались по бетонной полосе к самолету, улетавшему в Моздок, где начинались бесконечные тракты чеченской войны. Он всматривался в лица молодых лейтенантов с еще не погасшим румянцем, в отяжелевшие, усталые лица полковников, в наивно-испуганные, с тревожным ожиданием лица солдат, в заскорузлые, одеревенелые лица бывалых прапорщиков и искал среди них себя, столько раз покидавшего «Чкаловское» то на алюминиево-белом винтовом тихоходе, то на белоснежном реактивном лайнере, то в грузовом отсеке десантного самолета, напоминающего огромный металлический парусник. Мимо прошли бойцы спецназа в серо-черных камуфляжах. Они несли длинноствольные автоматы в чехлах. Протопали военные топографы, затаскивая в накопитель деревянные теодолиты. Сбитая стайка залихватских, находящихся под хмельком сержантов дружно смолила и браво поплевывала.

Среди серо-зеленых, пятнисто-коричневых, песочно-желтых облачений Белосельцев заметил небольшую группу молодых женщин в военном: в плотных юбках и френчах, в одинаковых беретах. У них были котомки, сумки, вещмешки. Одно лицо под темным, косо посаженным беретом показалось ему знакомым. Белосельцев приблизился, всматриваясь в лицо, и в молодой женщине, строго одетой, стесненной в движениях, не привыкшей к своей военной форме, узнал Веронику, дочь Николая Николаевича. Изумленно шагнул к ней:

– Вы? Каким образом? Куда? Не узнаете меня?

Мгновение Вероника отчужденно на него смотрела, но потом, узнав, просветлела, радостно улыбнулась:

– Как же… Узнаю. Вы – Виктор Андреевич. С папой моим дружили.

– Где только не встречаемся! – Белосельцев осматривал ее лицо, похудевшее, без грима, без перламутрового сиянья, с каким она появилась в первый раз в злосчастной, приготовленной для Прокурора квартире. Маленькие морщинки появились у губ и бровей. Волосы ее были коротко подстрижены, уложены глубоко под берет. У Вероники исчезло внешнее, окружавшее ее сияние, волнующая прелесть и мучительная, предлагаемая напоказ красота, но появилось внутреннее, потаенное чувство, притаившийся в глубине, не сразу различимый свет.

– Улетаю. В Чечню. Когда папу похоронила, места себе найти не могла. Винила себя в его смерти. Вместо того, чтобы быть рядом с ним, лечить, заботиться, вы знаете, чем занималась. Хотела руки на себя наложить. А тут война началась. Пошла к знакомому военврачу, попросила похлопотать в военкомате. Меня и взяли санитаркой. Теперь буду мальчиков наших на войне спасать, раны им перевязывать. Грех свой замаливать.

Белосельцеву вдруг стало душно от слез. Еще недавно он был в полусне, усыплен злыми чарами, с изъятым сердцем, с извлеченной душой, с лопнувшим пропавшим пузырьком сокровенного света. И вдруг из каких-то глубин, из-под черного асфальта и пепла в нем пробился сочный росток жизни, всплыл крохотный огненный пузырек. Она, перед которой он был виноват, и которая была виновата перед отцом, и которая была одной из всех, живущих в этот миг на земле, виноватых друг перед другом, – Вероника возвратила ему живое слезное чувство, жаркое прозрение о жизни, где все они, вместе взятые, – смертные, любящие, заблудшие, ищущие спасения, двигались вековечными русскими дорогами: из Моздока в Грозный, из Смоленска в Варшаву, из Термеза в Кабул, по нескончаемым трактам нескончаемой русской войны.

Голос в громкоговорителе, металлический, склепанный из обрезков кровельного железа, произнес с дребезжанием: «Пассажиры, вылетающие в Моздок, просьба пройти на посадку в накопитель номер четыре!.. Повторяю!..»

– Мне пора, – заторопилась Вероника, оглядываясь на уходящих подруг.

– Как же так? Не успел ни о чем вас спросить…

– Еще, бог даст, свидимся.

– Поцелую вас на прощанье. – Белосельцев обнял ее, поцеловал в открытый прохладный лоб и, чувствуя, что может сейчас разрыдаться, быстро пошел к машине.

Гречишников воззрился на него удивленно:

– Что с тобой, Виктор Андреевич? Соринка в глаз попала?

– Да, соринка. Из Моздока ветер принес.

Они уселись в джип, и упругая, как футбольный мяч, машина промчала их по Щелковскому шоссе, а потом влилась в огромный желоб кольцевой дороги, и они поехали среди ревущего потока, мимо бензоколонок, огненных рекламных щитов, пульсирующих табло, а в разрывах желтых лесов, белая, словно мираж, вставала Москва, подпрыгивали в полях, как металлические журавли, высоковольтные мачты.

Гречишников объяснял Белосельцеву:

– Ты примешь участие в стратегическом совещании, на котором познакомишься с цветом «Суахили». Тебя все знают, некоторых знаешь ты, но ты не догадывался, что они, как и ты, – творцы единого проекта. Здесь будут наши прежние товарищи по конторе и новые интеллектуалы разведки. Тут будут математики, антропологи, специалисты по психоанализу и «организационному оружию». Здесь будут журналисты, которых ты воспринимал как врагов. Будут политики, которых ты считал предателями. Все мнимо, все относительно, все плод конспирации «Суахили». В Сочи, в стороне от досужих глаз и московских холодных дождей, на закрытой даче мы будем перемежать мозговые атаки с купанием в теплом море, интеллектуальные разработки с музыкой легкого джаза. Обсудим новую фазу проекта. В этой новой фазе тебе, умудренному испытаниями и ошибками, наделенному огромным прошлым и настоящим опытом, надлежит возглавить аналитический центр «Суахили», который станет заниматься ситуационным анализом. Война и общественное сознание. Отставка Истукана и образ обновленного лидера. Коррупция в верхах и методики управления элитами. Это огромная задача, непомерная ответственность, твой долг перед «Суахили».

Белосельцев остро и жадно слушал. Он снова жил, снова думал и действовал. Он был по-прежнему один, внедрен глубоко в тыл врага, без связи с центром. Но борьба его продолжалась, война его продолжалась. В душе, мерцая, описывая таинственные спирали и дуги, как ночной светлячок, витал пузырек сокровенного света. Белосельцев не ведал, что ждет его впереди, какие страдания, горечь каких поражений. Но поражения, которые сулила судьба, были преодолимы и временны. Впереди сияла Победа, безымянная и ослепительная, словно солнце.

Он не мог предсказать, когда, при стечении каких обстоятельств Проект Суахили рухнет. Но крах его был предрешен.