Самшитовый лес - Михаил Леонидович Анчаров

что как ни определяй хорошую жизнь, а не уйдешь от того, что хорошая жизнь — это когда приятно. Еда есть, крыша над головой, одежда — что еще? Искусство? Ну конечно, это дело великое. Дело-то великое, да великого сделано пока мало. Как же выглядит все-таки хорошая жизнь? Позанимался физкультурой, конечно, бегом от инфаркта, стишки почитал — и все? Как же все-таки выглядит хорошая жизнь?

Нужно, чтобы ты мне нравился до смерти, а я тебе, а мы бы с тобой остальным, а остальные нам. Если мы друг другу не понравимся, как же мы хотим, чтобы нам жизнь понравилась? А ведь не нравимся мы друг другу. Вот правда. А если нравимся, то на минутку. Короткое дыхание у нашего дружелюбия. Вот правда.

— Ученые все думают, как с нами поступить, — сказал Сапожников, когда притащил конфеты. — Но сегодняшняя мысль всего лишь рациональна. Ей проблемы не охватить.

— Что же вы предлагаете? — спросил Филидоров. — Возврат к природе?

— Нет, — сказал Сапожников. — Нужен возврат к природе человека счастливого.

— Хомо сапиенс — это человек разумный… А человек счастливый по-латыни как будет? — спросил Толя.

— По-латыни я не умею, — сказал Сапожников.

— Хоть бы соврал что-нибудь красиво, — лениво сказал Глеб, — а мы бы поверили, что так может быть, и попробовали бы сделать. А то умничаешь, умничаешь. Сплошное «Горе от ума». Всякое горе — от ума. (И тогда Сапожников впервые на него внимательно посмотрел.) Чересчур вы все умные. Поэтому Софья и выбрала Молчалина, а не Чацкого.

— Это верно, — сказал Сапожников. — Софья выбрала Молчалина, а Нина Чавчавадзе — Грибоедова.

— Не надо, — поморщился Глеб. — Не надо.

«Почва вокруг меня была иссушена. — Сапожников на минуту перестал слышать разговор. — Но я протянул свои корни, и они нащупали свежую почву. И вот в этот момент мои корни встретились и сплелись с их корнями…»

— Меня всю жизнь грабили и спасибо не говорили. А когда я хотел давать, вот как сегодня, у меня не брали. Прощайте, — сказал Сапожников.

Сапожникову казалось, что все это происходит не с ним, а в какой-то книжке, которую тихонько читаешь на уроке и можешь отложить, когда станет страшно, и выйти на переменку, когда зазвенит звонок. Но звонок не звенит почему-то.

Когда садились в поезд, Сапожников был уже совсем хорош.

Мы ждем, когда на товаре будет написано «окончательно-замечательно», и толпимся у одного прилавка. А на соседнем стынут другие, которыми неизвестно как пользоваться.

Понимаете? Это рассказ о человеке, который изобрел, как надо изобретать, и считает, что это может делать каждый.

Глава 24

Запальный шнур

Конечно, институт — это институт. Там мозги взбудоражены, и заодно еще там и учатся.

Но в институт полагается поступать после школы, а не после войны.

Сидят рядом с тобой на лекции чудные собой ребята, все умные, все попали в институт, всё могут вычислить и тебя уважают. Весь первый курс уважают, а перед весенней сессией не очень уважают. Стыдно фронтовику шпаргалки в столе перелистывать. Почему стыдно — неизвестно. Но стыдно. А провалиться нельзя. Лишат стипендии. А лишат стипендии — будешь искать халтуру, иначе не выжить. А найдешь — ее придется делать на совесть, даром не платят. А учиться когда? Уже следующая весенняя сессия тишиной звенит. А тут еще гонор у вояк — наши не хуже ваших; вы можете, и мы можем. А что можем? Зубрить? Но ведь это же невозможно — зубрить? Зубрить невозможно! Нельзя сначала вызубрить жизнь, а потом жить! Уже есть справочники на все случаи жизни, а что понадобится, запомнится само! Помнить без доказательств надо только таблицу умножения, а все остальное надо понять.

— Нюра!

— А я?

— Ты в колдовство веришь?

— Во что?

— Колдовство есть? — спросил Сапожников.

— А как же!.. — ответила Нюра. — Колесо вверх по дороге покатилось. Или бочка. А то еще свинья в овсах… Свояк верхом ехал вечером и на нее наехал. Он ее палкой, а она в подворотню. Просочилась… А у соседки утром синяк. Это еще в Калязине было… Колдовство свое колдун перед смертью через веник передает… А то еще соседская бабка четыре дня маялась, помереть не могла. Две доски в потолке выломали — через два часа отошла… Если нож в притолоку воткнуть, то колдунья из гостей выйти не может… Я еще девушкой была, случай был… она взмолилась — отпустите, девки. А девки не знают. А брат вернулся, нож вытащил. Она взяла сумку и вышла… У колдунов, как чирей, назревает зло. Чтобы избавиться — делают зло. Чирей лопается. Если колдун со зла чего хочет — ничего не выходит, если ласково — зло получается. Алферов Иван ягненка в лесу подобрал, на лошадь положил, лошадь потеет. Смотрит — ноги у ягненка по земле волочатся, тонкие выросли. С лошади скинул, выстрелил — его нет… А у Печатновых было: сука при пахоте прыгает, лошадь за губы хватает. Печатнов встал, тпру! — а это его жена обернулась. Она могла. Ножи разложит, через них перекатится — пестрая собака…

— Да-а, — сказал Сапожников. — Ты специалист.

— Чего это ты? — обиделась Нюра.

— А что?

— Ругаешь меня… А за что?

— Разве я ругаю? Я сам на специалиста учусь.

— Зря ты это, — сказала Нюра. — У нас специалистами жуликов обзывали. Или, может, я не так сказала?

— Не знаю, — сказал Сапожников. — Еще не разобрался… Нюра, а сколько тебе лет?

— Точно не скажу. Надо в паспорте поглядеть, — сказала Нюра. — Считаешь, устарела?

— Да ты что?

— Вот и я говорю. Вроде бы не должна. Я как в баню пойду — на тело самая молодая. Представляешь?

— Нет, — сказал Сапожников.

— Почему же?

— Не хочу.

— Вообще-то правильно, — задумчиво сказала Нюра. — А то мечтать про меня станешь.

— Хватит, Нюра, хватит.

— А что такого? Про меня все мечтают. Только я теперь — все. Я теперь Дунаеву верная жена. Он воевал. Нельзя. Бог накажет.

— Зачем про это говорить?

— Про все надо говорить, — сказала Нюра. — До войны я была блудница, а теперь наоборот.

— Святая, что ли? — спросил Сапожников.

— Не… — сказала Нюра. — Святая — это вроде как из другой губернии… Тебе колдовство-то зачем?

— Да вот зубрить надоело. Может, колдовать начать? — сказал Сапожников и пошел на семинар.

— Да подожди ты!.. Говори, доктор Шура!

— Еще раз… Теория говорит — если две частицы тождественны, то различное положение в пространстве не может служить основанием для их различия. Их нельзя различить. Следовательно, они представляют собой одну частицу, одну и ту же частицу, но находящуюся одновременно в