На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

«На драку-собаку»… Бабушка хорошо помнила те времена, когда из-за дохлых собак дрались до смертоубийства. И в начале двадцатых дрались, и страшной зимой сорок первого – сорок второго, когда на нашей Курлы-Мурлы, вон в том двухэтажном бревенчатом доме на шесть семей, где живет вреднющая девчонка Маруська Ржанкина, многодетная солдатка сварила суп из младшенького ребеночка и накормила им остальных детей… Соседи почуяли мясной дух, догадались, что к чему, сообщили куда следует. Обезумевшую женщину расстреляли прямо тут же, во дворе, и бросили. Только приказали коротко соседям: «Хороните!» А детей увезли куда-то в далекий детдом, «к татарам», как промеж собой люди говорили.

«Нелюди партейные!» – вырывалось у бабушки, когда она вспоминала тот случай.

Я не мог взять в толк, при чем тут какие-то «партейные» или нелюди, ведь папа говорил, что голод был из-за того, что на нас напали немцы. Да и, в общем, никакого особого не было голода-то, всем выдавали хлеб за работу. Так папа говорил. Его на войне вообще пельменями кормили в офицерской столовой на аэродроме…

Мы с другими мальчишками любили петь-распевать невесть откуда взявшуюся песенку про войну и сухари:

– Мы едем, едем, едем, сухарики грызем, границу переедем, всех немцев перебьем. Немецкую царицу посадим в рукавицу, немецкого царя – сгрызем, как сухаря![10]

А бабушка рассказывала жуткие истории. Про то, как одна солдатка в лютый мороз пошла ночью с грудным младенцем к сельским «куркулям», картошки себе выменять, напали на них волки, и она легла в снег, грудью на ребеночка. Ее загрызли насмерть, а малютка вроде бы жив остался: подоспели другие городские ходоки…

Бабушка тоже ходила по деревням ночью, обычно – «артельно», с женщинами да стариками. Рассказывала, как, «бывалоча», на обратном пути, когда уже с картошкой шли впотьмах, при луне да звездах, «старшой» ихний – хромоногий старик – вдруг ускорял свой скачущий бег, и все разом умолкали, гнали и гнали саночки, скорей-скорей, только бы миновать эту страшную рощицу в низине…

Бабушка спрашивала женщин, почему это они через рощицу бежали-бежали, а потом, как наверх поднялись – сбавили ход, перевели дух. Волки там, что ли, в рощице овражной, выходят на дорогу?

– Дуреха, не волки там выходят, там хуже волков… Там мужики выходят, – объясняли ей солдатки.

Оказывается, в перелеске том, что в лощине, подкарауливали женщин разбойные мужики с топорами и вилами, убивали всех, без разбора. За эту самую картошку помороженную.

– Я уж потом эти места опасные у людей вызнала, и если одна ходила, то всё бегом, всё бегом, – вспоминала бабушка. – Бог миловал, а некоторых убили так-то.

Помню бабушкин рассказ про то, как женщина пошла ночью в деревню, менять одежду на картошку, была зима лютая. Шла она через лес, по дороге, и вдруг видит…

– И видит она, Санёга, выходит из лесу на дорогу большая собака, глаза у нее желтые, светятся. И смотрит эта самая собака на солдатку эту, пристально так. Женщина вся инда обмерла: что за собака такая большущая, а может, не собака, а волк? А собака ей мордой кивает – иди, мол, за мной, не бойся. Так и проводила ее собака до деревни, а когда она уже картошку на санки взвалила, то собака ее дождалась и до города довела, а потом, как церковь наша показалась, – шнырь, в лес ушла. И наутро получила та женщина похоронку с фронта: мол, так и так, погиб ваш муж смертью храбрых…

Бабушка помолчала загадочно.

– Понял, Санёга, что это за собака была?

Я понял, конечно, и от этого понимания замер весь, сжался и затосковал, и не признавался я, что понял, мотал головой – нет, мол, невдомек мне, что это за собака такая женщине в лесу повстречалась.

– Это муж ее убитый был, вот что за собака! – утробно возгласила бабушка.

И добавила:

– В войну много чего было, Сашуля, расскажи – не поверят.

Она вспоминала, как однажды ночью на свой страх и риск пошла в одиночку с санками и узелком одежды в деревню, к «куркулям», менять платья да кофточки на картошку, как шла через заводские пути, а где-то неподалеку, на задворках, слышались выстрелы – говорили в народе, что это энкавэдэшники расстреливали баб-солдаток, которые попались с картошкой, – «за спекуляцию продовольствием».

Дальше бабушка говорила в лицах, глядя мимо меня:

– А потом родня или соседи – хвать: нету человека, пропал. Идут в органы, спрашивают: где такая-то? Не у вас ли? Ну, им в ответ: а нам почем знать, где она? Может, волки съели. Нечего по ночам через лес ходить.

А деревенских почему-то не трогали, хотя там, в деревнях, по слухам, были такие, кто прятался от призыва на фронт. На дорогах возле города патрули дежурили, ловили женщин, везущих картошку на саночках, и надо было знать, как пройти незаметно, по-хитрому.

И вот бабушка шла по окраине, за фабрикой, через рельсы, и нога ее в валяном сапоге попала в стык между рельсами, а тут стрелку переводить стали, и ногу зажало, как в капкане… Бабушка видит: паровоз идет, ее слепит, свистит что есть мочи, а ее ужас всю сковал, а надо было просто из валенка вынуть ступню, и всё, но такое даже в голову прийти не могло – взять и бросить валенок!

– Ну, думаю, смерть моя пришла, давай, Ольга, Богу молиться напоследок, – вздыхает бабушка. – Уж вот он, паровоз, а тут меня сила какая-то – швырь в сторону, и нога в чулке из валенка выдернулась. Мужик надо мной стоит, грит: «Ты жива, баба? Дойдешь до дому? Валенок твой раздавило, босой ты осталась, дуреха». И пошел себе прочь. Я кричу ему: «Как звать тебя, милый человек? Молиться кому?» А он обернулся и грит: «Николай». Знаешь, кто это был, Санёга?

Я озаряюсь догадкой:

– Это папа твой был, наверно, Николай Макарыч! Он пришел с неба и спас тебя, да, бабушка?

Бабушка всплескивает руками:

– Николай-угодник это был, Саша! Вот кто это был! Вот кому надо молиться, и спасет. Хоть от голода, хоть от паровоза, хоть от энкавэдэ.

Бабушка ругала и костерила НКВД очень редко, обычно она хвалила советскую власть, которая платит ей пенсию, хоть и крошечную, но зато работать не надо, не то что у капиталистов, там пенсии нет совсем и старики нищенствуют, а у нас старикам место уступают. Это свое всегдашнее выражение «старикам место уступают» бабушка повторяла безотносительно к себе самой, а так, вообще. Она никогда не ездила в городских автобусах, всегда ходила только пешком, потому что в то время у пенсионеров еще не было бесплатного проезда, а «прокатать» просто так целых пять копеек – а если в два-то конца, то это уже десять, кило картошки! – было для бабушки непозволительной роскошью, расточительством, хамством и делом безбожным.

Она никогда не была «активисткой», но «на Октябрьску», осенью 69-го, водила меня на демонстрацию. Уж не помню, где были тогда папа, мама и Катя – где-то праздновали, поди… Может, даже в Москве, у папиных фронтовых друзей или бывших университетских общежитских приятелей.

Помню, что в демонстрации той шел весь Егорьевск, потому что надо же куда-то идти, не всё же дома сиднем сидеть, а тут – все-все знакомые с тобой здороваются. Да ведь и положено идти на демонстрацию, как не пойти, когда все идут, из году в год? Положено так, а уж коли «не нами положено, то не нам и отменять».

С годами я стал относиться к такому усердию людскому с пониманием: все-таки развлечение какое-никакое в эту осеннюю хмарь, да с мокрым снегом, когда тоска заползает в жилище… Выпивать «на Октябрьску» сподручней, спровористей, потому как не так стыдно, нет всегдашней хоть мало-мальской, да самоукоризны. Да и пьяным выйти на улицу в этот мозглый день – всем и любому простительно, а может, кто-то встретится из знакомых – и еще сообразим. И шли люди в серых да черных одеждах, с красными тряпочками на груди, продрогшие от ледяного ветра и прихлебывающие из горла «для сугрева».

А вот первомайская демонстрация следующего, 1970 года, была все-таки повеселей, люди смотрелись нарядней. И я тогда сидел на закорках у папы, и мне было жутко и захватывающе, неуютно и совестно, я переживал, что папе, наверное, тяжело, и он держит меня просто для того, чтобы чин