На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Дядя Митя такой постановкой вопроса озадачен и слегка даже возмущен:

– За «губа-а-астый»?

И начинает долго-долго соображать, прикидывать.

А еще было такое понятие, как «губастый с шапочкой». Это как же? А так, что в знак особого уважения или расположения к человеку ему наливали водки «ото всей от души», сколько влезет в стакан, и водка аж «вылезала» над «губой», выпирала вверх, образуя этакую зыбкую «шапочку». «Мне аж с шапочкой налили», – слышал я иногда хвастливый треп какого-нибудь кустаря-самоделкина, довольного своим магарычом.

В общем, это была уже совсем другая цена, «губастый»-то, а уж если «с шапочкой»…

Стакан без губы можно было укоротить, причем почти незаметно для глаза – миллиметра, скажем, на два. Сосед напротив, справа наискось через дорогу, дядя Гена, держал в своем доме точильный круг с ножной педалью, еще дореволюционный, и к нему с тетей Зиной частенько заглядывали торговки семечками – подточить стакан, да аккуратно, гладенько чтоб вышло. Когда мы с бабушкой ходили по базарным дням, четвергам или воскресеньям, на колхозный рынок, бабушку нет-нет да и охватывало непреодолимое желание купить семечек.

– Стакан – двадцать копеек, – отвечала на бабушкин вопрос торговка, стоящая возле распахнутого мешка с полосатыми или черными семечками.

Бабушка вздыхала, скорбя о двугривенном, и для порядка обязательно должна была уесть продавщицу:

– Да у тебя стакан-то подрезанный, подточенный!

– Неправда, стакан как стакан, – защищалась торговка. – Да я тебе на твои двадцать копеек с шапочкой щас насыплю, только не плачь, бабка!

За «бабку» я в тот момент готов был пинками опрокинуть весь торговкин мешок с семечками. А бабушка подставляла оттопыренный карман своего драпового пальтишка или жакетки, с довольным видом шла дальше, грызя на ходу, вспоминала:

– Мы, бывалоча, с матерью моей как сядем, как начнем семки лузгать, глядь – через час уж целый кулек опростаем!

– А почему эта тетка стакан подпиливает?

– Как почему, как почему, Саша! – начинала сразу же кипятиться бабушка. – Оно вроде незаметно, вроде чуть-чуть совсем, да ведь с мешка-то ей знаешь какой прибыток выйдет! Они тоже не дураки, они счётливые. Постой-ка всю жизнь, поторгуй – всему обучишься.

Когда мы шли с бабушкой по магазинам вдоль главной Советской улицы, я что днем, что вечером непременно видел пьяных, лежащих на тротуаре. Они были совсем близко, в упор от меня, ведь сам я был тогда от тротуара – на два вершка.

После драки возле винного отдела магазина под названием «Три ступеньки» обязательно какой-нибудь окровавленный пьянчужка спал прямо у крыльца, у этих самых трех ступенек, штаны его были мокрыми, рядом растекалась лужа, мимо спящего обыденно сновали знакомые мужики с бутылками в руках. Трезвые граждане тоже привычно обходили спящего, и мы с бабушкой обходили, бабушка говорила только:

– Не смотри, Саша, не надо.

Со стрекотом подъезжал мотоцикл с коляской, милиционеры сидели вдвоем, друг за дружкой, а коляска была для пьяных. Быстро окинув взглядом лежащего, а то и попинав его носком сапога – жив ли? – они уезжали, чтобы найти «кого-нито почище».

Иногда какая-нибудь женщина кричала вслед милиционерам:

– Что ж вы его не забрали-то, а? Не подходит он вам? Взять с него нечего, да? Ну правильно, у него же карманы пустые!

Я, шестилетний мальчик, любил и жалел пьяных и недолюбливал трезвых. Пьяные, пока не упадут, как тот дяденька возле винного отдела, – это веселые, добрые дяди, поющие что-то или рассказывающие интересные истории про всякие приключения. И еще они – прямодушные, смелые люди, так внушала мне бабушка, сама того не понимая. Разъясняя поговорку, услышанную мной от нее же: «У пьяного что на уме, то и на языке», – бабушка сказала примерно такое: «Понимаешь, Санёга, трезвый человек что-то про кого-то думает и молчит при этом, боится сказать, а пьяный – всю сранку наизнанку, что думает, то и вслух говорит».

– Какую еще сранку?

– Сранку – это, по-старинному, срачицу, сорочку по-нашему, то есть рубашку. У пьяного душа нараспашку, будто рубаху он расстегнул да наизнанку вывернул. Понятно тебе?

– Понятно.

Значит, решил я, трезвый боится честно сказать правду, а пьяный – нет, не боится. Когда я вырасту, я тоже не буду бояться говорить правду людям. Только я всегда буду трезвый, но как пьяный.

12

1970-й… Некоторые события того года путаются в моей памяти, порой чередуясь вовсе не в той временной последовательности, в которой они происходили тогда. Хорошо помню июньский день, мой шестой по счету день рожденья – или все-таки седьмой? Ну, вроде седьмой же получается, если считать и самый первый из моих дней рожденья, тот самый, в который я появился на свет в вологодском роддоме.

Стылый, какой-то не летний сумрак за окном, дождь непроглядный. Взрослые говорили, качая головами, что это – самый большой дождь в истории, настоящий потоп, что не было такого никогда в Москве и Егорьевске. Вообще никогда. Про это, мол, даже по радио сказали. И день рожденья с той поры, даже если и светит солнце, всегда вызывает в моей памяти тот нескончаемый ливень, затопивший все подполы на Курлы-Мурлы. И бабушкин, конечно.

В бабушкином доме мы тогда еще жили всем семейством, последние дни доживали вместе: сама бабушка, папа, мама, Катя – это старшая моя сестренка – и я. Была еще одна таинственная личность, населявшая наш дом: бабушкина сестра тетя Лида. Изредка прошмыгнет она, безмолвная и пропахшая керосином, всегда в черном одеянии и черном платке… Никогда не садилась с нами за стол, ютилась в своем уголке с собственной печкой-лежанкой, с керосинкой, комодом и кроватью. Уголок этот папа тем же летом наглухо отгородил от «передней избы» дощатой перегородкой, бабушка оклеила ее обоями. И еще папа пропилил в бревнах отдельную дверь для тети Лиды – из ее каморки в сени.

С тех пор мы эту щупленькую старушку больше и не видали. Ну, почти совсем.

Да, была еще пятнистая, запуганная и забитая киска Лиска, которую я иногда гладил, а иногда – почему-то боялся до обледенения рук и ног и, по рассказам мамы, как-то совершил невероятное: убегая от кошки, в ужасе запрыгнул маме на грудь. А мама стояла во весь рост, между прочим. Лиска тем временем опрометью убегала от меня. Она боялась даже мышей, не то что меня, существа гораздо больше ее по размеру.

Бабушка очень не любила киску Лиску, как и всех кошек на белом свете, она звала ее «Лиска-Задриска». Ее никто не любил, эту Лиску. Серая кошечка с белым брюшком часто поно́сила, потому что ей скармливали объедки, обычно уже испортившиеся. Помню шоколадно-коричневую лужу в сенях, которую «надула» киска Лиска, и бабушка с торжественной радостью сообщила об этом маме. У мамы, кажется, были какие-то серьезные неприятности на работе, в газете «Знамя труда», она уже несколько дней только об этом и говорила, была все время не в духе, и решимость к отмщению сквозила в ее резвой походке. Она повторяла в бесповоротном озлоблении: «Тыка́ть, тыка́ть!» И с силой окунала обезумевшую от страха и горя Лиску мордочкой в коричневую лужицу… Мама в тот момент была чужим мне человеком, враждебным, и от нее исходила морозная опасность. И еще я испытал какое-то новое чувство. Потом я понял, что это – стыд. Стыд за всех взрослых на белом свете. Да, я тоже когда-нибудь буду взрослым. Но не таким.

В тот вечер Лиска ушла из нашего дому насовсем, и никого это не расстроило. Меня – в том числе. Я был рад за нашу Лиску – теперь ей никого больше не надо слушаться. И я тоже больше не хотел никогда слушаться маму – разве можно слушаться ее после той лужицы и кошкиной испачканной мордочки, которую бедная Лиска все облизывала?

Потом, конечно, это горькое, томящее состояние схлынуло, растворилось в совместных с мамой играх, забавах и таких желанных и жданных походах. Мама так и не узнала никогда, какое потрясение испытал я в тот далекий день расправы над Лиской.

Если б знали они, мои родители, сидящие за столом и пьющие темное марочное вино с маминой начальницей и толстым художником, что их маленький сын, который играет на полу в кубики, с тоской смурною и скукой тяжелой слушает их фальшиво-бодренькие разговоры! Он, глупенький с виду мальчонка-недотепа, многое