Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

Я вздохнул, развернулся и поплелся к гаражу.

– Ты что ж, идешь себе, даже не поздороваешься? – Шурочка капризно сложила губы.

– Привет, – буркнул я.

– Здравствуй.

Она кокетливо повела глазами. Точь-в-точь как ее дура-мамаша, Римма Павловна из военторга. Обе были рыжеватой масти, небольшого формата – про таких говорят «до старости щенок». Маленькие собачки.

– Идет, понимаешь, не замечает…

Ее белая, отвратительно белая, шуба напоминала комок ваты. Я плотоядно покосился на чумазые банки, наполненные жирным и липким, чем-то упоительно грязным, что так восхитительно могло бы выглядеть на белом. Горюче-смазочные материалы – так это называлось на армейском языке. От греха я убрал руки за спину и крепко сцепил пальцы.

– А мне дядя Сережа про мотоциклы рассказывал…

Отец поднял голову и ни с того ни с сего мне подмигнул. Должно быть, на лице у меня появилось дурацкое выражение. Я не припомню, чтобы он мне подмигивал когда-нибудь раньше.

– А что ты не спишь? – спросил я первое, что пришло на ум.

Отец вернулся только под утро, после ночных полетов летчикам полагался день отдыха.

– Какой сон? – Отец тыльной стороной руки убрал волосы со лба. – Весна грядет! Пора чертяку взнуздывать!

Он погладил хромированный бензобак мотоцикла.

Отец привез мотоцикл из Германии, он уверял, что таких после войны осталось не больше дюжины. Именно на таком в тридцать седьмом году Эрнст Хенне поставил мировой рекорд скорости – двести восемьдесят километров в час. Рекорд продержался почти пятнадцать лет. Модель эта называлась «Мефисто».

По словам отца, наши механики на аэродроме довели мотоцикл до предела технических возможностей – даже инженеры из Баварии позавидовали бы. Как-то на спор батя разогнал «Мефисто» до двухсот километров. Помимо выигрыша, ящика чешского пива, отец получил крутую взбучку от полковника Лихачева – его отстранили на неделю от полетов. Гонка происходила на взлетно-посадочной полосе аэродрома.

– Чиж, достань сигарету. – Отец кивнул на летную кожанку, что висела на двери гаража. – Руки…

Он выставил грязную пятерню.

Я достал пачку. Выбил сигарету. Отец закусил золотой ободок фильтра, ожидая огня. Я поднес спичку.

– Как фройляйн? – негромко спросил он, выпустив струю дыма из угла рта. – Нога в порядке?

Огонь дополз до пальцев, я выругался и выбросил спичку. Подул на руку.

– Чиж! – Отец ткнул меня кулаком в плечо. – Гляди веселей! Нас ждут великие дела!

Спорить с ним я не стал. Повернулся и молча пошел к дому. Шурочка догнала меня у подъезда.

– Эй! Погоди!

Я повернулся. Она, неуклюже расставив руки, семенила по раскатанной до зеркального лоска дорожке.

– Ну?

Тут только я заметил, что у Рудневой подведены глаза, а веки намазаны зеленым.

– Ты что, глаза накрасила?

– Нравится? – Шурочка снова скопировала мамашину ужимку.

– Пылаю аж. От страсти.

Меня подмывало нагрубить ей – и про глаза с дурацкими стрелками, и про лягушачий окрас век, и что в своей шубе ей только на утреннике выступать в роли сугроба. Или овцы. И что мамаша ее – набитая дура, а у дочери есть все шансы стать ее точной копией.

– Да уж знаем-знаем про ваши страсти, – медово протянула Шурочка. – Латышские…

Она сняла варежку и своей птичьей лапкой взяла мою руку.

– Ну и как, – подавшись ко мне, тихо спросила, – как они, эти латышки?

– Не твое дело!

– Нет! Давай уж сравним. – Шурочка приоткрыла рот и медленно стала приближаться к моим губам. – Чи-жик…

Год назад мы с Рудневой целовались. Зимой, после физкультуры. Я помог ей донести лыжи, по-соседски. Поднялся, зашел. Потом мы как-то очутились на диване. Сам не знаю, как все получилось. От нее воняло потом – девчоночьим, сладковатым, как прокисшая дыня. К тому же она обрызгалась какой-то удушливой цветочной парфюмерией, явно мамашиной. Утренний лотос, говорит, аромат зыканский, скажи? Не что-нибудь – египетские духи.

Даже не подозревал, что египтяне окажутся такими мастерами в ароматно-парфюмерном деле.

Шурочка совала мне в рот язык и пускала слюни. Она стонала и охала, будто у нее болел живот. Я понятия не имел, в чем заключаются мои обязанности, и тискал ее бока через толстый свитер, подглядывая из-под прикрытых век. По неопытности меня угораздило поставить ей синяк на горле – засос, которым она на следующий день хвасталась подругам на перемене, оттягивая воротник белой водолазки.

Стыд, который мне почти удалось стереть из памяти, воскрес живее прежнего. Запах и вкус, даже звук сплелись в удушливый клубок, поднялись откуда-то из желудка и застряли у меня в гортани.

– Руднева, кончай! – Я отступил назад и поскользнулся.

Моя подошва попала на голый лед. Взмахнув руками и пытаясь сохранить равновесие, я инстинктивно ухватился за Шурочкино плечо. Она взвизгнула, и мы со всего маху вместе грохнулись в снежную жижу.

Пожалуй, ничего особо смешного в этом не было. Пожалуй, мне не нужно было так хохотать. Особенно когда Руднева поднялась и тут же поскользнулась снова. А после, стоя на карачках, орала на меня, выкрикивая сквозь слезы ругательства.

Я хохотал, сидя в грязном снегу, хохотал, задыхаясь, до горловых спазм. Наверное, это была истерика, потому что через какое-то время Шурочка перестала орать. Она стояла на четвереньках в луже, с шубы стекала серая вода, – ни дать ни взять заблудшая овца (именно такое потешное сравнение пришло мне в голову), – а она стояла и молча смотрела на меня с испугом, нет, даже с ужасом. Смотрела так, будто я сошел с ума.

12

Чердак. Я очутился там почти моментально. Или так мне, по крайней мере, показалось: вот я сижу в луже талого снега – (тире тут нужно бы заменить быстрой стрелой) вот я перед дверью на чердак.

Двери повезло – она оказалась незапертой.

Три этажа, шесть лестничных пролетов. Да, именно пролетов. Едва касался ступенек – летел. Перед своей квартирой я даже не остановился – мать, беззвучный укор вскинутой брови. Вечный упрек, неотвратимый, по бессмысленности своей похожий на первородный грех. К тому же дома мог оказаться и брат. Одна мысль о Валете взбесила меня. При условии, что я мог взбеситься еще больше.

Я вломился на чердак.

Грохнул дверью, голуби спросонья заметались между балок, поднимая пыль и мелкий мусор. Я замер, ожидая, пока птицы угомонятся, а глаза привыкнут к темноте. Воняло мышами и гнилью. Косые лучи острыми спицами пронизывали чердак, в них плясала серебристая пыль. Сердце колотилось где-то в гортани.

Паутина прилипла к лицу, я стер липкую гадость ладонью. Вытер руку о штанину. По дощатому настилу пробрался к чердачному окну, грязному до слепоты. Нашел шпингалет, дернул за раму. Свет ослепил.