Мона Ли - Дарья Гребенщикова

Провалялась Маша с девочкой, которую назвала Нонной в честь Мордюковой, больше трех месяцев, потому как ожоги ее оказались сильнее, чем она ощутила в первые минуты, и болезни начали цепляться к ней одна за другой, составляя непрерывную цепочку.

Когда Машу выписали, и вручили ей кулек в казенном конверте, перевязанный не положенными розовыми, а и вовсе алыми лентами — других не было, она шагнула через порог в город, где ни её, ни Нонну — никто не ждал.

В управлении железных дорог Марию Куницкую выслушали, справками пошелестели, приняли бюллетень к оплате и назначили послеродовой отпуск. Завкадрами, мужик из отставников, хамоватый и грубый, к матерям относился с неожиданным участием, особенно — к одиночкам.

— Эх, безотцовщина горькая, подумал он про себя, — а вслух сказал, — куды ж тебя теперь?

— А верните меня проводницей, — взмолилась Маша, нам с дочкой и жить негде, на вокзале разве что — ночевать…

— Да какие проводницы, Куницкая, ты б хоть о ребенке подумала, куда ж пеленки-распашонки?

— Эх, давай хоть в почтовый тебя определю, там служебка есть, хоть как зиму в тепле проездишь, только мешки тяжелые — справишься?

— Ой, да конечно, конечно, — Маша чуть не целовать была его готова, я в лучшем виде! Будьте уверены!

— Только, — кадровик свел брови в линию, — гляди, насчет пьянства и распутства — забудь. Сама знаешь, нам, кадрам, известно всё!

Не залило стыдом щеки — а чего стыдиться, Маша вид виноватый все-таки сделала — чего такого? Все пьют, и как отказать — если пристают? Повела плечами, получила помощь от профкома, даже пеленок и детской одежонки ей собрали, — и стала в почтовом ездить, сопровождать.

Нонна так если что и помнит из младенчества, так это вечный перестук, гудки маневровых, ураган и грохот товарняка, идущего по встречному пути, стылый тамбур да мешки брезентовые с сургучными блямбами. До двух лет не было у нее других игрушек, кроме свистка да грязного желтого полотнища флажка. На Нонну, впрочем, поглазеть ходил весь состав. Она сидела на вагонной койке, как принцесса, с поразительным достоинством, смуглая, с не младенчески узким лицом и высокими скулами, и — улыбалась. Тихонько так, будто что-то внутри себя — видела. Она и не плакала совсем, только подскуливала, как зверек, когда что болело или было голодно — хотя молока у Машки Куницкой было аж на троих.

Какие в почтовом вагоне заработки? Правильно, никакие. Да лихие люди везде есть. Подговорили мешок вскрыть, под руку подбили, соблазнили, я не виновата, я ж мать, мне ребеночка кормить, — причитала Куницкая у следователя, — пожалейте меня, куда мне — на зону, как я кровиночку брошу, на кого? Государство позаботится, — холодно отвечала следователь, женщина бездетная и незамужняя, — а вот вы, гражданка, государству в самую душу плюнули, в карман залезли. Да я же не казенную вскрыла-то, я ж такую, простую. Я думала, раз с Абхазии, мандаринки вдруг — для дочки? Вы, гражданка, меня не жалобьте, мандаринки… вы бутылку коньяку оттуда украли, а вот мандарины-то и не тронули. Долго они так сидели, пока допросы, пока эта посылка чертова, и как попалась-то глупо, Куницкая грызла себя без жалости, как попалась! Если бы одна выпила — сошло бы, а я этого позвала, из ВОХРы, он и донес.

На суд явилась Машка с Нонной на руках. Той едва третий год пошел, а она говорила совсем мало, улыбалась только. Кривая дорога, а вот ведь — вывозит! Судья оказался мужиком неглупым, кровожадности в нем не было, да еще кое-какие справочки навел, как Маша-то сама на свет появилась — тут тебе и детдом, и вся жизнь исковерканная. А как на Нонну глянул — обомлел. Та сидела тихохонько, только глядела на него во все глаза. Глаза у нее в том возрасте были точно фиалковые, но с блестками золотыми по радужке, и уже открывался этот, редкой красоты восточный разрез, сужался к вискам, и брови уже наметкой шли — на будущее великолепие. Судья даже головой потряс, будто морок отгоняя, и изменил резолютивную — дал год условно с запретом занимать должности, связанные с деньгами или ценностями.

И снова вышла Маша Куницкая с Нонной — в никуда. И мела сухая метель, и стегала по ногам, и забиралась под подол старенького пальтеца, и студила самое нутро. Взяв почти невесомую Нонну на руки, Маша пошла по городской улице, свернула в прилегавшие, сплошь в деревянных постройках, переулочки, и стукнула в первую же попавшуюся дверь.

На стук зажглась лампочка над крыльцом, и отворилась дверь. В ее проеме стоял лысоватый сухощавый мужчина, в домашнем, и только поэтому Маша сразу и не признала в нем сегодняшнего судью.

— Пал Палыч, — сказал мужчина, только не Знаменский, а Коломийцев. Проходите, Маша, я знал, что вы придете. — Маше было всё равно, ей хотелось одного — тепла и еды, а Нонна просто оттягивала руки. В сенях было светло и чисто, так же чисто было и в доме, и круглый стол стоял в центре комнаты, и журчал телевизор в углу, и пахло едой, чистым бельем и почему-то можжевельником. Вышла женщина, с убранными в пучок седыми волосами, такая же сухощавая и неулыбчивая.

— Мама моя, — представил женщину Пал Палыч, — Инга Львовна, вот, сдаю ей вас с дочкой на поруки. И тут же закашлялся — на попечение. Простите — профессиональное.

— У Павла высшее юридическое образование, — значительно сказала Инга Львовна и повела Машу мыть руки.

Проваливаясь в сон, Маша подумала — опять повезло, повезло… как же мне повезло… Маленькая Нонна лежала на разложенной раскладушке, придвинутой к стене и загороженной креслом — чтобы не упала во сне, и рассматривала тени, бегающие по потолку. Непривычная сытость от пшенной каши и сладкого молока прогнала сон, и девочка слушала незнакомую тишину и никак не могла уснуть без перестука колес. Откуда-то вышла теплая полосатая кошка, и, мурлыча, свернулась в ногах девочки.

На крохотной кухоньке седая женщина с прямой спиной, в цветастом переднике, ополаскивала в тазу посуду, насухо вытирала её и ставила в шкафчик с резными дверцами. Она хмурилась, губы ее шевелились, со стороны показалось бы — говорит сама с собой. Так оно и было — Инга Львовна убеждала себя в том, что Павел знает, что делает. Но она совершенно была уверена в обратном.

Глава 2

Вечером следующего дня, за тем же круглым столом, Пал Палыч, накрыв изящной кистью руки