Потоп. Огнем и мечом. Книга 2 - Генрик Сенкевич

милостивый пан, коль не знаешь, о ком говоришь! – резко оборвал его Щурский. – Никакая это не синичка, это панна Анна Борзобогатая-Красенская! И ты иначе ее не зови, а то как бы не пришлось тебе пожалеть о своей grubianitatis[186].

– А ты разве не знаешь, что долгохвостая синичка прехорошенькая пташка, и нет потому ничего зазорного в этом прозвании, – засмеялся Кмициц. – Однако и осерчал же ты – влюблен, знать, по уши!

– А кто тут в нее не влюблен? – сердито проворчал Щурский. – Сам пан староста все глаза проглядел, вертится как на шиле.

– Вижу я, вижу!

– Что ты там видишь! Пана старосту, меня, Грабовского, Столонгевича, Коноядского, драгуна Рубецкого, Печингу – всех она с ума свела. И тебя сведет, коль подольше тут побудешь. Ей для этого двадцати четырех часов хватит!

– Э, сударь! Меня и за двадцать четыре месяца не сведешь!

– Как так? – возмутился Щурский. – Ты что, железный?

– Нет! Но если у тебя украли из кармана последний талер, тебе нечего бояться воров…

– Ну разве что так! – промолвил Щурский.

А Кмициц вдруг приуныл, собственные вспомнил печали и перестал обращать внимание на черные глазки, которые все упорней глядели на него, словно вопрошая: «Как звать тебя и откуда взялся ты тут, молодой рыцарь?»

А Щурский ворчал:

– И не смигнет! Вот так и меня пронзала, покуда не пронзила в самое сердце! А теперь и смотреть в мою сторону не хочет!

Кмициц встряхнулся от задумчивости.

– Чего же, черт бы вас побрал, никто из вас не женится на ней!

– Друг дружке мешаем!

– Ну, этак девка и вовсе может маком сесть! А впрочем, грушка-то, пожалуй, еще с белыми зернышками.

Щурский глаза на него вытаращил; наклонясь, он с самым таинственным видом шепнул ему на ухо:

– Толкуют, ей уж все двадцать пять, клянусь Богом! Еще до набега этих разбойников-казаков она состояла при княгине Гризельде.

– Скажи на милость! А я бы ей больше шестнадцати не дал, ну от силы восемнадцать!

А меж тем «чаровница» догадалась, видно, что об ней идет разговор, потому что опустила ресницы и только бочком, осторожно стреляла на Кмицица глазками, все будто спрашивая: «Кто ты такой, красавчик? Откуда взялся?»

А он и ус стал невольно крутить.

После обеда калушский староста, который, видя тонкое обхождение Кмицица, и сам обходился с ним не как с обычным гостем, взял молодого рыцаря под руку.

– Пан Бабинич, – обратился он к нему, – ты говорил мне, что ты из Литвы?

– Да, пан староста.

– Скажи мне, не знаешь ли ты в Литве Подбипяток?

– Знать я их не знаю, потому их никого и на свете уж нет, по крайней мере тех, что звались Сорвиглавцами. Последний под Збаражем голову сложил. Это был самый великий рыцарь из всех, что дала нам Литва. Кто не знает у нас Подбипяток!

– Слыхал про то и я, а спрашиваю вот почему: тут у моей сестры одна панна живет, зовут ее Борзобогатая-Красенская. Девица благородная. Она невестой была пана Подбипятки, убитого под Збаражем. Сирота круглая, без отца, без матери, и сестра ее очень любит, да и я, будучи опекуном сестры, тем самым и эту девушку опекаю.

– Милое дело! – прервал его Кмициц.

Калушский староста улыбнулся, и глазом подмигнул, и языком прищелкнул.

– Что? Марципанчик, розанчик, а?

Однако тут же спохватился и принял важное выражение.

– Изменник! – сказал он полушутя, полусерьезно. – Ты на удочку хотел меня поймать, а я чуть было не выдал свою тайну.

– Какую? – спросил Кмициц, бросив на него быстрый взгляд.

Тут Себепан окончательно понял, что в остроте ума ему не сравниться с гостем, и повернул разговор на другое.

– Этот Подбипятка, – сказал он, – фольварки ей отписал в ваших краях. Не помню я их названий, чудные какие-то: Балтупе, Сыруцяны, Мышьи Кишки – словом, все, что у него было. Право, всех не припомню… Пять или шесть фольварков.

– Не фольварки это, а скорее поместья. Подбипятка был очень богат, и коль заполучит эта панна когда-нибудь все его состояние, сможет держать собственный двор и мужа искать себе среди сенаторов.

– Что ты говоришь? Ты знаешь эти деревни?

– Я знаю только Любовичи и Шепуты, они лежат рядом с моими поместьями. Рубежи одних только лесных угодий тянутся мили на две, а земель да лугов еще на столько же.

– Где же это?

– В Витебском воеводстве.

– Ну это далеко! Дело выеденного яйца не стоит, ведь тот край в руках врага.

– Выгоним врага и до поместий дойдем. Но у Подбипятки и в других краях есть поместья, особенно большие в Жмуди, я это хорошо знаю, у меня самого там клочок земли.

– Вижу, и ты не пустосум, состояньице немаленькое.

– Никакого теперь от него толку. Но чужого мне не надобно.

– Дай же совет, как поставить девушку на ноги.

Кмициц рассмеялся:

– Да уж коль давать, так лучше об этом, не об чем другом. Самое лучшее попросить помочь пана Сапегу. Ежели примет он в девушке участье, то, как витебский воевода и первый человек в Литве, много может для нее сделать.

– Он бы мог разослать трибуналам письма, что имения отписаны Борзобогатой, чтобы родичи Подбипятки не зарились.

– Так-то оно так, но ведь трибуналов сейчас нет, да и у пана Сапеги голова другим занята.

– Можно было бы отвезти к нему девушку и опеку передать над нею. Будет она у него на глазах, так он для нее скорее что-нибудь сделает.

Кмициц с удивлением посмотрел на старосту.

«Что это он решил от нее избавиться?» – подумалось ему.

Староста между тем продолжал:

– В стане жить у воеводы, в его шатре, ей не пристало, но он мог бы оставить ее со своими дочками.

«Что-то мне невдомек, – снова подумал Кмициц. – Да в опеке ли тут дело?»

– Вся беда в том, что время нынче неспокойное, трудно отсылать ее в те края. Пришлось бы несколько сот людей с нею отправить, а я не могу оголять Замостье. Найти бы кого, кто доставил бы ее целой и невредимой. Вот ты бы, к примеру, мог это сделать, все едино ведь едешь к пану Сапеге. Я бы дал тебе письма, а ты бы мне дал слово рыцаря, что доставишь ее целой и невредимой.

– Мне везти ее к пану Сапеге? – удивился Кмициц.

– Разве это так уж неприятно? Пусть бы даже в дороге дело у вас дошло до любви!

– Э-ге-ге! – сказал Кмициц. – Любовью-то моей уж другая владеет и хоть ничем мне за нее не платит, а все менять ее я не думаю.

– Тем лучше, тем спокойней я вверю ее твоему попечению.

Наступила минута молчания.

– Ну как? Не возьмешься? – спросил староста.

– С татарами я иду.

– Мне говорили, что эти татары боятся тебя пуще огня. Ну как, не возьмешься?

– Гм!.. Отчего не взяться, отчего же, вельможный пан, не сослужить тебе службу. Да вот…

– Знаю! Ты думаешь, надо, чтоб княгиня дала на то свое согласие. Она позволит, как пить дать позволит! Ведь она, представь себе, подозревает меня…

Тут староста что-то долго шептал Кмицицу на ухо, а вслух закончил:

– Страх как она на меня за это разгневалась, а я и вовсе присмирел, потому чем с бабами воевать, так уж лучше, чтоб шведы под Замостьем стояли. Но теперь у нее будет лучший довод, что ничего дурного я не замышляю, коль скоро сам хочу услать девушку. Удивится она, да, очень! Ну так при первом же удобном случае я поговорю с нею.

С этими словами староста отошел, а Кмициц поглядел ему вслед и пробормотал:

– Расставляешь ты, пан староста, какие-то сети, и хоть цель мне неясна, однако западню я хорошо вижу, потому и ловец из тебя страх какой неискусный.

Староста был доволен собой, хотя понимал, что сделана только половина дела; оставалась другая, такая трудная, что при одной мысли о ней он просто трусил и сомненье брало его: надо было получить позволение княгини Гризельды, а сурового нрава ее и проницательного ума староста очень боялся.

Однако, раз начав дело, он хотел поскорее довести его до конца, поэтому на следующий день после обедни, завтрака и смотра наемной немецкой пехоты направился в покои княгини.

Он застал сестру за вышиванием ризы для собора. Ануся за спиной у нее мотала развешанный на двух