Экспресс-36 - Борис Сандлер

и тише: «Когда папа придет?» — как будто она начинала понимать, что эти простые слова причиняют всем боль. Эти и тысячи других открытий и переживаний, впитанных за долгие четыре года, многому меня научили и быстро заставили повзрослеть.

Мой словарный запас рос вместе с тоской по тебе, пополняясь новыми терминами: «следствие», «уголовный кодекс», «суд», «адвокат», «прокурор», «приговор», «исполнительный лист», «конфискация», «особо строгий режим», «исправительно-трудовая колония»… Даже понятные слова, известные мне с детства, после суда над тобой получили совсем иное значение: «письмо» — маленькая почтовая карточка, которую можно получить от тебя не чаще раза в месяц и с ограниченным числом слов. Может быть, я так полюбил твой бисерный почерк именно потому, что каждую карточку от тебя прочитывал не менее тридцати раз — каждый день в течение месяца, а потом приходила новая. Или слово «свидание» — встреча на 45 минут один раз в три месяца. Или «посылка» — фанерный ящик, который можно послать не чаще одного раза в полугодие: не более 20 пачек дешевых сигарет («Нистру»), не более 10 коробков спичек, не более полкило маргарина, не более трех банок дешевых рыбных консервов, не более килограмма топленого свиного жира, не более килограмма сахара — и все! Каждый раз, готовя тебе посылку, мама сходила с ума — не знала, что нужнее и сколько чего положить в маленький ящичек, который должен в конце концов весить не более трех килограммов, а если, не дай бог, окажется больше, посылка вернется назад…

Стеснялся ли я, что ты сидишь в тюрьме? Я не хвастался этим, папа. Но всегда чувствовал, что ты невиновен — мне приходилось слышать это от людей, знакомых и незнакомых. Они, как правило, произносили это тихо, но их беспомощно разведенные руки говорили гораздо больше: «Ничего не поделаешь!» — и вновь я начинал немного понимать, что в мире взрослых невысказанное часто оказывается важнее и правдивее того, что произносится вслух.

А новые слова липли ко мне, как мухи к лампочке: «инстанция», «апелляция», «прошение»… На короткий срок они приносили в наш дом надежду — от одного «прошения» до другого «прошения», от одной «инстанции» до другой «инстанции», — пока сухое казенное слово «Отказать!» не обрезало, обрубало тонкую нить ожидания справедливости и не приносило обиду и опустошение… Обо всем этом ты, конечно, знал. Более того, между строк твоих почтовых карточек с ограниченным числом слов мама находила намеки, скрытые фразы, часто на идише, но русскими буквами, — лишь вам двоим был понятен их подлинный смысл. В отличие от тебя мама всегда любила развлечения — ходить в кино, петь, вышивать целые картины, принимать гостей, обшивать саму себя и красиво одеваться. Но уже на следующий день после твоего ареста «наша мамка», как ты называл ее, стерла с себя всю свою женственную прелесть, скрыла ее за скромным платьем и темными чулками, ее живость и обаяние растворились в опущенных уголках рта, во внезапно появившихся морщинах у глаз. Живость и обаяние она загнала вглубь себя, туда, где уже начала распрямляться пружина стальных нервов и железной воли, пружина противостояния государственному Молоху, грозящему раздавить ее семью. Надежда и вера, бившиеся в ее сердце, отзывались в каждом из нас. Любовь и преданность так плотно наполняли ее кровь, что насос, разгонявший кровь по телу, одновременно насыщал ими и наши органы. И в конце концов она, мама, твоя «душенька» и «мамка», принесла к нам в дом то выстраданное слово, которым ты заканчивал каждое свое письмо: «Свободен!»

* * *

Но сейчас, папа, когда мы сидим лицом к лицу на дальней станции наших с тобой скитаний — я по одну сторону жизни, ты по другую, так что лишь стеклянная стена вечности разделяет нас, — я должен описать тебе один эпизод, который таил все эти годы в самых дальних уголках души.

Тебя насильно вырвали из нашего дома, и в то же мгновение это отозвалось во мне безмолвной присягой, которая, вероятно, закодирована в каждом поколении — как нравственный союз между сыном и отцом. Я стал еще больше тянуться к маме, с ребячьей ревностью отслеживая каждый ее шаг. Мне откровенно понравилось, что мама перестала «наряжаться-малеваться», что она оделась в платье постоянной озабоченности и готовности отправиться пешком на край света, если там можно добиться хоть малейшего облегчения для ее Саши. В редкие минуты наших прогулок (бабушка, бывало, прикрикивала на нее: «Возьми детей и выйди с ними в парк!») я сам себе завидовал: мама держала за руку мою маленькую сестренку с одной стороны, а меня — с другой. Какой гордостью наполнялось мое сердце, когда мама внезапно обнимала меня и, потершись своей бархатной щекой о мою щеку, с улыбкой приговаривала: «Бог даст, будет у тебя такая же терка, как у твоего папы!» И вот в один воскресный день я слышу, как мама рассказывает бабушке: ее начальник по работе устраивает сегодня у себя дома праздник для сотрудников — она тоже приглашена. «Пойти?» — «А почему нет?» — ответила бабушка. Меня как будто что-то кольнуло, особенно когда я увидел, как мама достает из шкафа свое красное крепдешиновое платье с короткими рукавами и примеряет его, поворачивается туда-сюда против зеркала — и вешает обратно. Достает другое платье, с длинными рукавами, темно-синее в мелкий желтый цветочек. Затем роется в черной лакированной сумочке, которую ты когда-то подарил ей на день рождения и которая все это время покоилась в дальнем ящике буфета, и, вытащив оттуда что-то, подносит ко рту. Я стоял позади нее и следил за каждым ее движением. Ощутив мой пристальный взгляд, мама на секунду обернулась и быстро убрала помаду обратно в сумочку. «Что ты тут крутишься?! — спросила она сердито. — Уже приготовил все уроки на завтра?»

Я шел за ней всю дорогу, прячась, чтобы она ни в коем случае меня не заметила. Чувствовал, что это мерзко, что я не должен этого делать, но какая-то упрямая сила толкала меня за ней. Какая? Конечно, досада: «Как она может идти на праздник, когда папа в тюрьме?» Про себя я решил, что дождусь ее и уже потом, после всего, выскажу ей это. Дом, где жил начальник, был огорожен высоким забором, и, когда мама закрыла за собой калитку, что-то во мне оборвалось: всё… Она выйдет оттуда уже другой… Предательница… Я стоял напротив дома, выглядывая из-за дерева, потерянный, переполненный по отношению к самому себе жалостью и злостью. С этого места мне было уже не сдвинуться, я