Глафира и Президент - Анастасия Викторовна Астафьева

с землёй, но была усыпана свежими цветами, в большом количестве лежали конфеты, сидели мягкие игрушки. В кресте-домике, за маленькой стеклянной дверцей, теплилась лампадка. Вместо портрета к кресту была прикреплена иконка.

— Манечка… — выдохнула Глафира. И поясно поклонилась могилке.

Президент окаменел. Он никак не ожидал, что легенда о замёрзшей сиротке вдруг обретёт столь неоспоримое доказательство. Шагнул к кресту, наклонился и вгляделся в иконку. Да, та самая Матушка-Сиротская кротко взглянула на него. Он растерянно перекрестился и отступил.

Глафира положила Манечке оставшуюся конфетку, воткнула в землю две искусно сделанные ромашки и, мелконько крестясь, одними губами прошелестела короткую молитву. Потом снова поясно поклонилась и только тогда отступила.

Никитич, не слышавший легенды о сиротке, ничего не понял и всё это время стоял в стороне. Правда, изменившееся настроение Президента и внезапная тревога, на мгновение затенившая его лицо, не ускользнули от профессионального взгляда охранника.

— Ребёнок, что ли, какой? — тихо спросил он Глафиру, когда они возвращались к машине.

— Манечка. Сиротка святая, — спокойно, с достоинством ответила та, не поясняя ничего больше.

Привыкший не задавать лишних вопросов Никитич удовлетворился и этим ответом.

Когда они сели в салон автомобиля, Глафира втянула в лёгкие побольше воздуха и, набравшись смелости, заговорила:

— Дорогие мои, не откажите старухе ещё в одной просьбе. Тут, километра три по дороге, моя родная деревня. Отвезите. Век молиться буду. А то уж и не бывать мне. .

Никитич вопросительно взглянул на Президента. Тот молча кивнул.

Через три километра Глафира попросила свернуть с основной дороги на просёлочную, рассекающую пополам большое скошенное поле.

— А поедь-ка, Никитич, вон туда, подале… — она махнула рукой за перелесок, отделяющий одно поле от другого. — Сможем ведь проехать?

— Ну, не знаю, — нахмурился водитель, узревший впереди глубокие колеи со стоящей в них водой, и проворчал — Только утром машину помыл…

Но всё-таки поехал, медленно, осторожно. Один раз, перед особенно глубокой лужей, он вышел, сломил длинную ивовую ветку, попробовал ею глубину колеи и вязкость дна.

Решился. Поехал. И уже миновал перелесок, и дорога стала было подниматься вверх, на взгорок, где было суше. Но в следующей колее машина всё же засела.

— Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! — смешно выругался он.

— Да мы уже приехали, — попыталась успокоить его Глафира.

— Вижу, что приехали! — уже раздражённо отозвался Никитич.

Глафира вышла из машины. Пошла куда-то вверх по дороге. В поле, поросшем яркой свежей травой, тёмно-серыми бочкообразными тушами лежали не вывезенные вовремя прошлогодние рулоны сена.

Никитич и Президент тоже вышли из машины и смотрели, насколько глубоко та застряла.

— Не, самим не выбраться, — вынес вердикт водитель, потыкав лопаткой вокруг колеса.

— Пойди до дороги, мы недалеко отъехали, попроси вытянуть, — велел ему Президент, а сам пошагал следом за Глафирой.

— Родина здесь моя. Деревня стояла. Раменье… — сказала старуха, когда он подошёл близко.

И вдруг опустилась на колени, оперлась на руки и, наклонившись, поцеловала землю. Да так и застыла. Плакала.

Президент растерялся. Не знал, помочь ли Глафире Фёдоровне встать, оставить ли её в покое. И пока он думал, как лучше поступить, старуха стала трудно пониматься. Тогда он подошёл к ней, протянул руку. Она приняла помощь. Встала. Отряхнулась.

— Вон там наш дом стоял, — указала она в правый край поля. — Маленький, низенький, в три окошечка. А народу много жило. Одних нас, ребят, пятеро. Да мама с папой, да бабушка.

— А сколько всего домов в деревне было?

— Немного. То ли восемь, то ли девять. Я уж запамятовала. Но ведь деревни хоть и невелики были, зато на каждой горке.

Она махнула рукой в поле, которое они уже проехали.

— На въезде Крайняя стояла. Домов пять, не боле… Там вот, где лес теперь, — указала она вперёд, — Семейная. Все до единого жители с одной фамилией, все Кузьмины. Потому и Семейная. Если проехать ещё дальше и свернуть к реке, там Щукино. За бродом — Граблино.

— Наверное, там грабли хорошие делали, — догадался Президент.

— Верно… — согласилась Глафира.

— А в Щукино, я так думаю, отлично рыба ловилась.

— Тоже правильно. Только теперь ни самого Щукино, ни рыбы в реке нет. И грабли никому не нужны.

— Ну почему же? — возразил Президент. — Посмотрите, ведь кто-то косил это поле. Рулоны лежат. И следующее тоже скошено. И на въезде, где Крайняя. Значит, есть поблизости ферма? Молочное хозяйство?

— Полно-ка, — отмахнулась Глафира. — Это горе-фермер тут один пытался чего-то… Кредит взял, коровок купил. Всё грозился: цех откроем, масло бить будем! Пали те коровки. Какая-то французская порода, не для наших зим. Обанкротился мужик. Долго судился. Теперь вот косит на продажу. Долг помаленьку возвращает…

Глафира подошла к ближнему рулону, потеребила верхнее заплесневелое сено, добираясь до сухого, светлого. Но так и не докопалась.

— И того вывезти не смог, пропадёт теперь. Только на подстилку...

Она отошла от рулона, огляделась и заговорила глухо, с болью:

— Никому наша земля не нужна. Давно, при Ельцине ещё, приехали к нам раз голландцы. Парочка. Он и она. Пальто белые, сапожки замшевые. Всё про фермерство рассказывали, расхваливали современные методы сельского хозяйства. Ну и повели их в поле… Они как увидели наши каменья, как увязли сапожками в нашем песке, охали да ахали. Как, говорят, вы тут вообще что-то выращиваете? А мы что? А мы ничего! Живём! Хлеб жуём!.. С тем и уехали. Сбежали — надо прямо сказать. Больше никто не приезжал…

— Вот, Глафира Фёдоровна, вы же сами всё понимаете: у вас здесь очень бедная земля, — спокойно заговорил Президент. — В неё нужно столько вложить… А будет ли отдача? Невыгодно очень. Нерентабельно.

— А как же раньше-то? — возмутилась старуха. — И слов таких не слыхивали — нерентабельно! Пахали, сеяли, хлеб ростили, план выполняли. Урожай не урожай — вынь да положь! Ферма — в каждой деревне. Работа — всем была, никто не сидел просто так.

— Там — ферма, тут — поле. Смиру по нитке…

— Голому — рубаха, — со злостью в голосе закончила Глафира пословицу.

— А сколько было дотационных хозяйств, вы знаете? Сколько приписок? Какое неумное управление сверху? Кукурузу помните?

— Как не помнить...

— Заставляли сажать?

— Заставляли...

— Росла?

— Нет… Наш председатель на свой страх ячменём да овсом подменял. В отчёте напишет: кукуруза. А как сдавать — так голову на плаху. Только и прощали, что другие хозяйства ячменя с овсом вообще не сеяли, а наш колхоз за всех план перевыполнял.

— Разумно это? — напирал Президент.

— Начальству виднее… — уклончиво ответила старуха.

Над полем, над бывшей деревней Раменье, вдруг прокатился глухой рокот. Резко задул ветер, погнал по небу серые низкие облака. Солнце скрылось за ними.