Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой - Лев Юрьевич Альтмарк

Хотя стоп! Какая же вечерняя трапеза без местного самогона? Никак без него нельзя! Да и вообще в деревне без него нельзя. Могут неправильно понять, если откажешься, когда наливают. Хорошо, если посмеются. Хуже, если чужаком сочтут, а с чужаками здесь разговор короткий…

Были бы у студентов деньги, можно было бы заранее купить в сельмаге настоящей водки или даже аристократической старки какого-нибудь дикого чечено-ингушского разлива, а так остаётся лишь покупать самогон у той же хозяйки. Для своих родичей да сельчан она, конечно, гонит хороший и даже процеженный сквозь грязную марлю первачок, а студентам, чуть ли не силой навязанным на постой председателем, можно впарить и тот, что поплоше. Всё равно они будут морщиться лишь после первого стакана, а потом разгуляются, непременно вытянут из загашников свои последние мятые рубли и попросят ещё. А куда им, соколикам, деваться? Не в сельмаг же на другой конец деревни бежать, который к тому же давно закрыт. Пить-то вечером всё равно будут, никуда не денутся! При этом станут непременно бренчать на старой раздолбанной гитаре, привезённой с собой из города, и орать дурными голосами всякие похабные городские песни. Короче, как всегда.

Яшка с друзьями, конечно, прекрасно понимали хозяйскую жадность и могли её объяснить годами и десятилетиями бесправного сельского существования, но не понимали лишь того, что местные жители воспринимают как должное, когда каждый вечер их доблестная шестёрка и все остальные коллеги из студенческой братии, возвращаясь с работы, притаскивают с поля по ведру украденной картошки и ссыпают в хозяйские погреба. К концу их пребывания на сельхозработах погреба будут заполнены с верхом, но это дармовое богатство вредная старуха-хозяйка, как и остальные деревенские жители, совершенно никак не оценят, и на качестве, количестве и стоимости ежедневно выпиваемой гостями самогонки это никак не отразится. Воровать колхозное добро и тащить к себе в погреб – это норма здешней жизни. Что-то само собой разумеющееся и незыблемое. Не студенты, так кто-то другой притащит с поля колхозное добро.

А сейчас они, выхлебав по плошке холостых щей с отварным мясом и опустошив по тарелке толчёной картошки под мутную водянистую самогонку, мстительно приступили к своему основному вечернему развлечению, мешающему спокойно почивать завалившимся на печке ещё засветло хозяевам, – хоровому распеванию песен под старую расстроенную гитару в переводных немецких картинках полуобнажённых красоток, привезённую с собой. Откуда только силы берутся у этих городских иродов так истошно драть горло после тяжёлого трудового дня?!

Теперь, наверное, пора поближе познакомиться с участниками этих не очень сытных, но весьма песенных и в какой-то степени судьбоносных для нашего героя застолий. Главный заводила всему – Вовка Лобзик. Прирождённый лидер, правда, несколько чапаевского или даже махновского авантюрного типа, не всегда последовательный и взбалмошный, но искренний и дружелюбный, не жалеющий живота своего ради друзей, считал себя неплохим рок-музыкантом, и был абсолютно уверен в том, что отсутствие слуха вполне можно компенсировать громкостью пения. Притом, чем больше он не дотягивал до нужной ноты, тем громче пел.

Его верная подруга Галка – довольно миловидная особа, беззаветно преданная своему атаману и старающаяся не блистать красноречием, особенно в его присутствии. С момента их знакомства ещё в школе она была свято уверена, что их будущий союз предначертан свыше, поэтому даже откровенные и довольно частые измены Лобзика воспринимала не иначе как мальчишеские забавы перед неминуемой женитьбой. Куда он денется с подводной лодки, усмехалась она, когда многочисленные подруги сообщали ей о похождениях ветреного жениха. Тем не менее стоически терпела все его выходки в надежде, что рано или поздно тот остепенится и будет верен лишь ей одной.

В самый первый день, когда группу студентов в количестве тридцати человек привезли на центральную усадьбу колхоза, она твёрдо заявила, что жить в девчачьей компании не собирается, и при расселении по хозяевам отправилась с нашей мужской шестёркой. Остальным дамам из группы, попробовавшим удивиться смелости её выбора, она твёрдо и во всеуслышание заявила, что муж и жена одна сатана, и пускай товарки придержат свои язычки, иначе она пожалуется своему кумиру. Кумир не кумир, решили дамы, однако связываться с ней не стали, лишь хитро поглядывали, но ничего больше не говорили. Видно, решили, что так будет себе дороже.

К слову сказать, выполнения будущих супружеских обязанностей она требовала от Лобзика уже сейчас и регулярно, к чему он, честно признаться, был не всегда готов. Особенно трудно было выполнять эту быстро опостылевшую функцию после вечернего застолья, да ещё в хате, где не было ни одного закутка для новобрачных, а постояльцы спали вповалку на матрасах, постеленных на полу впритык друг к другу. Самое укромное и хлебное место – на печке за занавеской – было занято хозяйкой и её дедом. Если хозяйка хотя бы пару раз в день спускалась с полатей, чтобы накормить скотину и приготовить еду, то дед спускался лишь тогда, когда его звали к столу опрокинуть со студентами пару-другую стаканов собственной самогонки. Ходил ли он когда-нибудь в туалет, для всех оставалось загадкой. Поэтому Галка нашла единственный вариант реализации собственных прав: утром, когда все, продрав глаза и позавтракав остатками вечерней трапезы, накидывали непросохшие телогрейки и выбирались на свежий воздух выкурить по первой утренней сигарете, она задерживала упирающегося Лобзика и почти насильно укладывала на ещё неостывшее ложе.

Все настолько уже привыкли к этой обязательной утренней процедуре, что даже не зубоскалили, лишь послушно докуривали сигареты до самого фильтра и понуро топали на плантации, не оглядываясь на отставшего Лобзика, еле волочащего ноги, и Галку, широко улыбавшуюся и победно поглядывающую по сторонам.

Третьим и четвёртым членами этой сплочённой группы были два неразлучных друга, водивших компанию с Лобзиком ещё задолго до института. Звали их Триха и Аноха. Своего предводителя они любили беззаветно, хоть и каждый из них был на полголовы его выше и на полплеча шире. Триха был парнишкой довольно цыганского вида с несколькими передними вставными золотыми фиксами. Вдобавок к внешности, не внушающей доверия, он очень не любил бриться, что придавало его физиономии крайне бандитский вид. При виде печальных колхозных лошадок он всегда почему-то многозначительно качал головой, и те отвечали ему взаимностью – ржали и не давали себя погладить. Однажды Яшке случайно попал в руки его паспорт, где было чёрным по белому написано «Илья Израилевич», а до графы «национальность» добраться он не успел, потому что Триха выхватил свой документ из его