Ночь между июлем и августом - Дарья Золотова

Марек смотрел на то, как она хохочет, красиво откинув красивую голову, и не мог опустить глаза. Неужели это была она, его Ратка? Неужели он мог её любить? «Выстрелила ему в голову, бум-бум», — задорно пело радио из подсобки, тоже будто бы потешаясь над чужой смертью. Там и дальше были какие-то слова, но Марек вспоминал пятна крови на бортике фонтана, возле которого они с мамой тогда нашли Люшку, и от ярости всё сильнее шумело в ушах.

— Заткнись! — закричал он, прорываясь сквозь шум, и Ратка поперхнулась смехом. Она посмотрела в его сторону обиженно и как будто бы даже с недоумением, точно и правда не понимала, что сделала не так. — Как ты смеешь рассказывать мне об этом? Как ты смеешь ржать? Это у моей сестры была чёрная коса, это её я нашёл у фонтана с проломленной головой…

Ратка, побледневшая, с прикушенной губой, выслушала его отповедь до конца.

— Если бы ты правда любил меня когда-нибудь, Марек, уродская ты дубина, ты был бы выше подобных претензий, — сказала она только с видом кротким, точно у святой Репараты на фресках. — Ведь я же не предъявляю тебе, что твоя сестра была поганой предательницей и…

Марек ударил её с размаху, не раздумывая, ровно так, как ещё в школе учила его Люшка. «Прямо в нос, — наставляла она его, — целься прямо в нос», и вот теперь из Раткиного носа хлынул мощный поток крови.

И Марек, и сама она знали, что Ратка сильнее, а что до опыта — об этом и говорить было нечего. Без особой надежды он готовился отражать её жестокий, решительный ответный удар… Никакого удара тем не менее не последовало. Ратка просто вся сморщилась, прижимая к носу ладонь, и глядела на Марека с ужасом, будто боялась, что он сейчас продолжит. Марек, разумеется, не продолжил. Он целил в смертного врага своего, а не в эту напуганную девчонку. Сделалось стыдно и как-то даже гадко за себя, будто он пнул котёнка или наступил на гнездо с маленькими птенчиками. Он даже едва не извинился.

— Эй, мистер, — довольно грубо окликнул его бармен из-за стойки. — Не знаю, откуда вы там приехали, но у нас в Америке не принято обижать слабых женщин.

— А у нас в социализме, — сказал Марек, медленно отходя от столика, — женщины равноправные.

Бармен подскочил к Ратке, протянул ей платок. Не удостоив того взглядом, она выхватила платок и поднесла к носу. Свежую кровь, которой были залиты её пальцы, она обтёрла о платье. Вторую руку бармен до поры до времени держал за спиной, а потом резко её оттуда выдернул — тогда-то Марек и увидел, что там был пистолет.

— Слушай, комми, я даю тебе время, чтобы убраться из моего заведения. Учти — я обычно сначала стреляю, а уже потом вызываю полицию. Именно в таком порядке.

Марек остался на месте.

— Стреляйте, — сказал он.

— Он уйдёт, — влез вдруг в разговор тип с газетой, откладывая газету в сторону. У него оказался очень приятный баритон, и по-английски он говорил безупречно, а на лицо его Марек так и не посмотрел. Ни на что смотреть ему уже не хотелось. — Он уже уходит. Так, парень?

Почему-то вмешательство этого подозрительного типа в самом деле немного прочистило Мареку мозги, и он осознал, что словить пулю в захудалом баре — это никак не достойная смерть. Жить ему, конечно, незачем, но можно было бы умереть и как-нибудь чуть менее позорно. Потому Марек, холодно сказав в пустоту: «Прошу прощения за беспокойство», шагнул к двери и толкнул её наружу.

— Ну и вали отсюда, осёл! Лакей империализма! Блохастая буржуазная собака! — неслись ему в спину вопли очнувшейся Ратки, и уже на улице Марек отстранённо подумал, что она, пожалуй, и впрямь едва ли понимает значение слов, которые использует.

По дороге домой он отдавил несколько ног и даже не извинился, а когда на ногу наступили ему, без колебаний оттолкнул обидчика. Может, они его в ответ и поносили как-нибудь — он ничего не замечал. Думать было больно, как больно бывает вставать на сломанную ногу.

Пустая квартира встретила его проросшей в углу плесенью и запахом затхлости. Марек проковылял к продавленному дивану и рухнул на него лицом вниз. Он не спал всю ночь и ничего не ел с прошлого вечера, но сейчас ни спать, ни есть не хотелось. И то, и другое казалось бессмысленным и даже неуместным после того, что он узнал. Смыслом его жизни была она, а если нет смысла, то как можно жить?

Ратка, Ратичка, Репарата, думал он с тупой ноющей болью во всём теле и даже почему-то в горле, ещё полчаса назад я так любил тебя, что не раздумывая бы за тебя умер, а теперь я хочу умереть оттого, что тебя ненавижу… А вдруг она просто шутила, как всегда? Нет, даже если это шутка, то весьма гнусная и гнилая, и никакие отношения с ней после этого продолжать невозможно.

Но он ведь видел, он видел ту страшную, больную, неосознанную тоску в её глазах — что, если подсознательно она понимает, какие чудовищные вещи творила, и выгораживала сейчас себя, сама себе не веря? Что, если и не было никакой девушки, а она просто придумала всё это, чтобы выставить себя ещё хуже? Может, ей было невыносимо стыдно знать, что она грязна, а он чист, и она намеренно хотела оттолкнуть его? Ведь она никак не может по-настоящему быть тем подлым животным, каким выставила себя. Он же видел её душу так ясно в том танце… Разве мог он видеть то, чего не существует?

За скрипом дивана Марек даже не сразу услышал стук в дверь. «Она!» — эта мысль подбросила его вверх не хуже пружины. Но нет, она никогда не бывала в его квартире, стыдно было приводить её в подобную дыру. Кто-то из коллег, должно быть? Стук повторился, и он подбежал к двери, путаясь в ногах.

И всё-таки это была она, Ратка, всё в том же запачканном платье, с засохшей кровавой коркой под носом. Она взглянула на него вопросительно и нежно, и сердце Марека дрогнуло.

— Прости, что ударил тебя, — сказал он. — Это был скверный поступок. Как ты узнала, где я живу?

— Да просто проследила за тобой — не сейчас, а давно ещё, ну на всякий случай,