Лемурия - Карл Ганс Штробль

приняла из его рук плоскую чашу, наполненную ароматным кокосовым вином. Продолжая свои танцы, она вернулась в круг, несколько раз приближая чашу к своим губам, но не отпивая, и в конце концов резким движением выплеснула вино на грудь Терезы. В то мгновение вторая женщина, танцующая, дважды поразила сердце моей бедной островной жены каменным ножом. Сойдясь в адском крещендо, грохот литавр и барабанов вознесся к небу, когда первая жрица погрузила лезвие в пролитую кровь – и окропила ею толпу; так христианские священники брызгают на паству святой водой… Я наблюдал за этим в полном оцепенении, лишенный воли, и все мои мысли были настолько разобщены, что я не мог оправиться от увиденного. Я проклинал свою трусость, понимая, что даже безрассудный героизм не спас бы Терезу. Не знаю, что творилось потом в деревне, но я покинул это место и медленно направился через лес и равнину к нашему с доном Педро лагерю. Мне было все равно, будут ли меня искать или нет – осторожность я не соблюдал. Дойдя до места, где развалины золотого города громоздились хрупкими пепельными пластами, я застал дона Педро в состоянии глубокой тревоги. Не реагируя на его вопросы, я почувствовал, как ненависть переполнила мое сердце, подсказывая, что ответственен за гибель Терезы именно он, а не какой-то там туземный король. Сев на землю, слепо щупая траву, я нечаянно наткнулся на каменный нож, прежде принадлежавший Терезе, – видать, его мне подсунул под руку сам Сатана! Не ведая, что творю, я схватил его, прошествовал к дону Педро и дважды ударил его в грудь. Святой отец рухнул у моих ног и прошептал:

– Брат! Брат! Ты не ведаешь, что творишь!

Но больше он не сказал ни слова, ибо я вырезал его язык, похожий на извивающегося скользкого червяка, и выбросил в кусты – в надежде на то, что птица-дьявол полакомится им. Уверен, в тот момент Господь и все ангелы-хранители отвернулись от меня. На листках, коими я располагаю, осталось совсем мало места, так что остаток моей истории будет краток. Я похоронил дона Педро под крестом, где мы молились, и взял его молитвослов. Покинув место, названное туземцами обиталищем демонов, я направился к побережью, решив спастись с острова – или погибнуть. Однажды ночью, обхитрив дозор, я украл лодку и уплыл по морю прочь незамеченным.

После серии приключений, опасностей и многих дней голода я попал на этот мелкий островок – если верить местным, он находится под покровительством империи Чипанго. Люд здесь обитает приветливый и простодушный, так что меня приняли радушно. Здесь я, правда, подхватил тяжелую лихорадку, и она истощает мои силы. Чую, как смерть дышит в затылок. Но я не хотел бы умереть, не рассказав обо всем, что мне довелось пережить на острове Себу. Я, собственноручно создав чернила и стилус из тростника, стал объектом почитания островитян, принявших меня за великого волшебника. Эти записи не являются посланием для внешнего мира, ибо он никогда не увидит их, а прежде всего служат мне самому. После завершения моего труда я намерен отрешиться от мыслей об острове Себу, посвятить себя покаянию, заботам о душе и смиренному ожиданию смерти. В случае, если записи окажутся в руках христиан, – отсылаю их к моей просьбе, выказанной во вступлении, и завершаю тем же, с чего и начал:

Во имя Бога Отца, Сына и Святого Духа! Аминь!

«И юные косточки пляшут…»

После смерти своей юной подруги Беттины, сожительницы на протяжении почти что двух лет, студент-медик Герберт Остерманн прочно встал на стезю анахоретства – избрав тем самым весьма надежный способ избегать людей.

Основательный и добросовестный штурм гранита наук сделал его более критичным по отношению к академической молодежи, и Остерман уже давно стоял особняком ото всех – этакая глыба; позже к этому добавилась боль из-за потерянной любви, и он, казалось, не хотел больше иметь ничего общего со своими младшими товарищами. Отныне всякое веселье ему претило. Среди студенческой молодежи у Остерманна оказалось куда больше сочувствующих друзей, чем он думал. Его далеко не угодливые, но неизменно вежливые манеры, да и та обязательность в вопросе скромных мирских обещаний – вкупе с аурой вящей надежности, окружающей его, – казались товарищам проявлением эталона всех самых важных мужских качеств. Кроме того, всех интриговал Остерманн из-за его отношений с этой миниатюрной загадочной Беттиной – наполовину немкой, наполовину русской. Ее внезапная смерть была покрыта завесой тайны, и из-за нее-то бедный Герберт и ударился в затворничество.

Все хорошо знали эту пару по актовому и концертному залам; по пальцам не счесть, сколько раз их видели вместе – а вот поодиночке они показывались лишь изредка! Статный и худощавый Герберт и невысокая, слегка пухловатая, но куда более шустрая немка, дочь Восточного побережья, едва ли казались ладной парой. Манеры Герберта, неуклюжие и прерывистые, вызывали сущую жалость на контрасте с ее природной плавностью и чутким животным проворством. И все же, несмотря на сугубо внешние различия, в них было что-то такое, что указывало на глубокое взаимопонимание. Возможно, именно по этой причине никто не осмеливался посягнуть на Беттину, считавшуюся одной из самых притягательных особ среди студенток. Будь ее связь с Гербертом легковеснее, от претендентов переманить ее не было бы отбоя. Остерманн сопровождал целеустремленную, страстно увлеченную наукой студентку на все лекции. Академическая разница не останавливала его, так что он повторно осваивал азы анатомии. Многие полагали, что уж такое-то вынужденное повторение основ поможет Герберту успешно завершить и без того чересчур затянувшуюся учебу. Единство этой пары всеми воспринималось как нечто стойкое, несломимое, едва ли не евангелическое.

И вот Беттины не стало. Ее смерть потрясла всех. Даже манерные циники с медицинского факультета, вперед всех достоинств выпячивавшие деланое пренебрежение смертью и черствость, – и те, все как один, ужаснулись. Остерманна жалел каждый встречный; а его более юный сокурсник Рихард Кречмер даже предложил пожить у него. Сперва Остерманн отклонил предложение, но позже, поняв, что влачить существование в одиночестве слишком тягостно, согласился. Он оставил свое прежнее жилище – дом, весь заросший виноградными лозами, почти два года дававший приют Герберту и Беттине, – и перебрался к Кречмеру. Тихий и одухотворенный уголок он променял на скудно обставленную холостяцкую квартиру в центре города; ни на какие условия не жаловался, но и в общественной жизни товарища желания участвовать не изъявлял. Кречмер, искренне привязанный к Остерманну, пытался убедить его оставить свой бесплодный траур и постоянно приглашал на небольшие вечеринки и иные студенческие мероприятия.