Латгальский крест - Валерий Борисович Бочков

Я вылетел на улицу. Зло взвыла пружина, за спиной бухнула дверь. В темном, как угольная яма, дворе чернел «воронок», рядом угадывался силуэт человека с оранжевой точкой в районе губ. Отличная мишень для умелого снайпера. Человек стоял, широко расставив ноги, звонкое журчанье выдало занятие незнакомца. Не сбавляя скорости, я промчался мимо.

Топот дробным эхом метался по переулку. Гнать, держать, бежать, обидеть! Упругая кровь пульсировала в висках в такт посвисту сержанта Горностаева: раскудрявый клен зеленый, лист резной – сердце туго билось в грудной клетке – да, влюбленный, эх, смущенный пред тобой. Пред тобой! Смуглянка, мать твою, молдаванка! Как она могла? Не знаю этого. Этого! Пьяница, пьяница за бутылкой тянется. Этого человека! Не знаю, не знаю, не знаю.

Вой милицейской сирены взрезал ночь.

Я рванул быстрее. Свернул, залетел в первую подворотню. Метнулся меж приземистых домов. Неужели тупик? Перемахнул в два приема дощатый забор. Вой повторился уже ближе. Громче. Понять, откуда доносится сирена, я не мог – казалось, воют чернильные тени меж домов, бездушные звезды в черном небе.

Впереди замаячило зарево – площадь, редкие машины, вкрученные в плоскую тьму лампы фонарей. Мостовая упрямо дыбилась и спотыкалась. Я снова вылетел к автобусной станции. На остановке было пусто. Вбежал внутрь станции, в зале ожидания ни души. На закрытом окошке кассы – какая-то бумажка, надпись на латышском. Сирена завыла совсем рядом. Оглянулся: милицейский «газик» вылетел на площадь и затормозил у остановки. Белые и синие сполохи метались по стенам домов, по замерзшей площади, рассыпались прыткими зайчиками в мертвых стеклах и хрупких лужах.

Дверь в буфет была приоткрыта, там бубнило радио. Передавали какие-то латышские новости. Я заглянул: рыжая буфетчица протирала тряпкой свое стеклянное хозяйство.

– Слэ-эгс! – гавкнула не оборачиваясь. – Закрыто!

Я неслышно проскользнул внутрь, закрыл за собой дверь. Замок предательски звякнул металлом. Буфетчица тут же обернулась. Меня узнала сразу – я понял по лицу. Эмоции – недовольство, удивление, гнев – сменили одна другую, выразительно, как в мультфильме. В тот же момент из зала ожидания донесся топот сапог. Буфетчица повернулась к окну – «воронок», с включенными фарами и милицейской мигалкой, уткнулся в фонарный столб у самого входа.

«Шалман проверь!» – рявкнул кто-то.

Буфетчица, не сводя с меня взгляда, недобро усмехнулась и скрестила руки на груди. Вот сволочь! Я рыпнулся к другому окну – там, покуривая, бродила серая ментовская шинель.

– Тебя ловят? – спросила рыжая, маслено улыбаясь.

Вот ведь сволочь! За ней, рядом с полкой, украшенной частоколом из глиняных бутылок рижского бальзама, я увидел дверь. Черный ход! Подбежал, оттолкнул буфетчицу – та лишь фыркнула, – распахнул.

Не ход, там была кладовка.

В темноте мерцали бутылки в ящиках, стояли какие-то коробки, из мятого цинкового ведра свешивалась тряпка. Рядом, в углу, топорщилась белобрысая швабра. Я повернулся, умоляюще взглянул на рыжую стерву. Должно быть, вид у меня был действительно жалкий. Буфетчица снова фыркнула и толкнула меня в кладовку. Захлопнула дверь. Я выдохнул, руки мои тряслись, от беготни перед глазами плыли красные круги. Опустившись на корточки, я прижался ухом к створке.

– Здорово, хозяйка!

Я узнал голос Горностаева. Бухнула входная дверь. Сапоги по-хозяйски протопали в моем направлении, остановились совсем рядом.

– Здорово, – ответила буфетчица. – Ловишь криминальников?

– Если бы! – Он хохотнул. – Пацана не видала?

– Многих видала, – игриво ответила. – Пацанов и постарше.

– Ну ты… – Горностаев заржал. – Слышь, Лайма, нацеди пятьдесят капель герою правоохранительных органов. За счет заведения.

Что-то стеклянно звякнуло, тихо забулькало. После секундной паузы Горностаев крякнул, еще через секунду запел. Сержант оказался не только мастером художественного свиста, у него обнаружился вполне пристойный тенор:

– Он говорит: в Марселе та-акие кабаки,

Та-акие там ликеры, такие коньяки.

Там девочки танцуют голые,

Там дамы в соболях…

Буфетчица перебила:

– А что малец тот? Убил кого?

– Да не. Сбежал, сопляк. Замели с «хулиганкой» – безобразничал на Комсомольской.

– Дрался?

– Да не! Орал. Теперь, дураку, года два намотают. Как пить дать, а то и три.

«Три?!» – беззвучно вскрикнул я и тут же поперхнулся кладовочной темнотой. Хорошо еще, что сидел на карачках, – от слов сержанта земля ушла из-под ног. Три года! За что?!

Горностаев, похоже, обладал телепатическими способностями.

– Да, три года! Побег из-под стражи. Сопротивление при… Он запнулся, я услышал, как чиркнула спичка о коробок.

– …при задержании. – Сержант выдохнул дым.

Горностаев еще что-то говорил, что-то про статьи Уголовного кодекса, про колонии для малолетних преступников; Господи-Господи, как же так, Господи? – Я впился зубами в кулак – до боли, до крови. Свитер промок от пота и жарко прилип к спине: Господи, как же так? Я ж никого не убил – не ограбил; как же так?

Жуткие тюремные истории, толкаясь, полезли из памяти в мозг: ожили, заплясали, корча рожи, бритые зэки – жилистые и злые, точно бесы, с ног до головы в синих крестах-церквях, топыря-коряча пальцы с выколотыми перстнями, щерясь стальными оскалами кривых ртов. Урки-уркаганы, понты пиковые, шныри да волчары тряпочные. Шлифует братва мурку, шепчет чуйка, бей по бане – в цвет, в масть – бей! А вот Вася Ржавый сел на буфер, были страшные толчки, оборвался под колесья, разодрало на клочки. А мы его похоронили. А прямо тут же по частям…

Я сполз на пол. Как же так? Я задыхался.

Горностаев за дверью продолжал бубнить, но разобрать слова уже не удавалось – череп налился тугой пульсирующей болью, череп превратился в жаркий, гудящий колокол. Литой молот раскачивался и бил, бил, бил. Бил чугунным боем. Ритмично, как адский метроном. «А что ты, падла, бельмы пялишь? Аль своих не узнаешь? А ты мою сестренку Варьку мне ж напомнила до слез».

Ясно представились мне – с предельной резкостью, до шероховатых мелочей – заборы с колючей проволокой по верху, сторожевые вышки, охранники с оловянными кокардами. Псы в пене, рвущие оскаленные пасти. Снег ли, дождь косой линейкой. Может, град. А вот скотские вагоны, стальные запоры; по доскам, по коричневой краске мелом написаны буквы, цифры – тайный шифр неволи, мы видели такие вагоны, из окон сквозь решетки торчали руки, коричневые пальцы царапали воздух, пытаясь поймать паровозный дым, солнечный свет, что еще? время? А внутри – тесный смрадный ад, мерзкий, вроде черной помоечной жижи, чтоб про такой написать, нужен свой Алигьери, исколотый синими крестами и храмами, с железными фиксами во рту, с заточкой в сапоге.

Извлекли спокойненько

Из петли покойника.