Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков

пору была еще хороша, и Гена шел с ней рядом, чувствуя себя владельцем дорогой и ухоженной собаки, выведенной на прогулку. Вдруг они нос к носу столкнулись с Шабельским, одетым в невероятный по тем временам смокинг и остроносые лакированные туфли. Исидор вышагивал, окруженный подчиненными, ловившими каждое его слово, и громко расхваливал Батманскую, танцевавшую Аврору. Для убедительности он взмахивал тонкопалой рукой с крупным перстнем:

– Какой апломб, боже мой, какой апломб! А баллоны! Вы видели, как она зависает в воздухе? Чудо! Легче воздуха! Вот – ленинградская школа!

– А как вам Чурилина? – спросил кто-то из редакционных подхалимов.

– Кошмар! Ну какая она Фея Сирени? Никакая. Позиции грязноваты. Фуэте недокрутила. Хотела обмануть эффектным финалом. Но нет, коллеги, нас не обманешь! А что это за кондовые заноски? Жуть! Как слониха. С такой техникой у станка стоять, а не плясать в Кремлевском дворце. Она, кажется, из Пензы?

– Из Перми.

– Ах, даже так!

Он упивался собой и не видел вокруг ничего. Марина некоторое время смотрела на него с улыбкой, потом громко сказала:

– Софья Максимовна тоже фуэте недокрутила. Тридцать вместо тридцати двух…

– Что? Разве? Не заметил… – Исидор точно поперхнулся.

Он в недоумении уставился сперва на Ласскую, потом с пробуждающимся интересом на Гену. Наконец неловко поклонился. Она в ответ присела в насмешливом книксене.

– Это моя жена Марина Александровна, – представил Скорятин. – А это наш главный редактор Исидор Матвеевич. Я о нем, дорогая, рассказывал.

– О да! Вы произвели на моего мужа неизгладимое впечатление!

На ее лице возникло то самое выражение, с каким она когда-то сидела на лавочке у «памятника» и неотрывно смотрела на пепел сигареты.

– Вот вы теперь, значит, какая, Марина Александровна! – грустно заметил Шабельский.

– Да, вот теперь я такая, Исидор Матвеевич!

– Вы знакомы? – оторопел Гена.

– Конечно… – улыбнулся главный, не сводя с нее глаз. – Но я не знал, что вы замужем за… нашим лучшим журналистом. Поздравляю! Ваш супруг – очень светлый человек.

По рядам подхалимов пробежал ропот прозрения, и они уставились на Скорятина так, точно он материализовался в том месте, где еще минуту назад не было ничего, кроме подсиненного табачным дымом воздуха.

– Как дедушка? – участливо спросил Исидор.

– Болеет.

– Привет ему!

– Обязательно передам.

– Вы знаете Бориса Михайловича? – еще больше удивился муж.

– Конечно! Он был моим научным руководителем. И Вере Семеновне – поклон. Она все такая же строгая?

– Уже нет, – пожала плечами Марина.

– Александр Борисович все еще собирает Сомова?

– Нет, теперь Гончарову.

– А вы служите или детей воспитываете?

– Я работаю в «Смене». И у нас сын – Борис.

– Даже так? – Исидор обернулся к недоуволенному сотруднику. – Геннадий Павлович, так вы счастливец?

– А как же… – растерялся Гена, прозревая, как Иоланта.

«А как же…» прозвучало так глупо и унизительно, что Ласская больно вцепилась мужу в локоть. До сих пор, вспоминая это дурацкое «а как же…», он чувствует, как кровь тяжело приливает к затылку и пульсирует, стучит в висках, словно повторяет по слогам: «И-ди-от!» Кто знает, не скажи он тогда «а как же…», может, Марина и не совершила бы то, что совершила. Есть слова, даже междометия, которые меняют жизнь. Но понимаешь это потом, позже. Так же и с Зоей вышло…

– Ерунда какая-то, Ниночка… – Скорятин взял в руки снимок с девушкой у снежной березы. – Невероятно, как много зависит от правильно сказанного и правильно понятого слова!

– Ого, третий звонок! В зал, в зал, товарищи! – скомандовал Исидор. – Держу пари, Софья Максимовна специально недокрутила фуэте, чтобы ободрить эту неумеху Чурилину. А вы, Геннадий Павлович, загляните-ка ко мне завтра. Днем я у Яковлева. Значит, вечерком. Потреплемся…

Когда после спектакля ехали домой в Перово, сначала нехорошо молчали. По вечерам машин в городе было мало, в основном такси, троллейбусы да автобусы, камер слежения еще не придумали, и Гена несся под сто километров на «шестерке», купленной по лимиту Союза журналистов в самом конце царствования Танкиста. Едва он выехал из Варшавского автоцентра, его тут же окружили кавказские пузаны в кепках-аэродромах: «Продай, кацо, тачку! Пятнадцать тысяч даю!» – «Нет!» – «Двадцать даю!» – «Я машинами не торгую!» – гордо ответил журналист, выложивший за машину семь четыреста.

– Что с тобой сегодня? – наконец спросила Марина.

– А с тобой?

– Не люблю КДС. Аэропорт какой-то.

– Надо было взять бинокль.

– Батманской пора на пенсию.

– Это он?

– Кто?

– Исидор?

– Глупый вопрос.

– Нет, не глупый! Это мой предшественник?

– Что ты имеешь в виду?

– Первопроходчик?

– Не будь пошляком!

– А ты не ври!

– Я не вру. Да, это он. Тебе повезло.

– Мне? Повезло?!

– Конечно! Теперь тебя не уволят.

– Я теперь и сам не останусь.

– Почему же?

– Объяснить?

– Объясни!

– Может, сама поймешь?

– Нет, не пойму…

– Почему ты не сказала раньше? Почему делала из меня дурака?

– Дурака ты сам из себя сегодня сделал!

– Что-о?!

Он затормозил на полном ходу, оставив на асфальте длинный черный след содранной резины. Ехать дальше Гена не мог, потому что до жуткой отчетливости ему захотелось со всей скорости врезаться в фонарь или стену, а еще лучше, пробив узорный чугун, рухнуть с моста, похоронить в грязной холодной воде и себя, и Ласскую. Марина мотнулась в кресле, как кукла, чуть не ткнувшись лбом в «торпеду».

– Ненормальный!

– Нормальный. Я поеду ночевать к Ренату!

– Хоть на вокзал.

Чтобы успокоиться, он вышел из машины, поднял капот, проверил щупом уровень масла, хотя сразу после остановки делать это бессмысленно. Закурил, не сразу попав кончиком сигареты в дрожащий лепесток огня. Рядом остановилась древняя «копейка», подмазанная шпатлевкой, как изуродованный покойник в морге. Из окна высунулся водитель – тогда еще сохранялись особое дорожное братство и взаимовыручка автомобильных горемык.

– Заглох?

– Мотор перегрелся, – соврал Гена. – Вентилятор не крутит.

– Значит, датчик полетел. А вроде машина-то новая?

– Года нет.

– Советское – значит лучшее. Стахановцы гребаные! Мою-то еще итальяшки собирали! – Он с нежностью погладил руль. – Всех переживет.

– Да уж…

– Теперь жди, пока остынет, – посоветовал, уезжая, доброхот. – А то движок заклинит.

Когда остыв, Гена сел в машину, Марина сказала:

– Ну что ты взбесился? Что, собственно, произошло?

– Почему ты молчала? Я же тебе говорил: к нам пришел новый главный редактор Шабельский. Ша-бель-ский. Редкая довольно-таки фамилия. Не Иванов какой-нибудь. Почему не сказала? Почему прикидывалась?

– Выбирай слова! Что я должна была тебе сказать? «Ах, Гена, твой новый главный – мой первый мужчина!» Так, что ли?

– Не так.

– А как?

– Не знаю. Но сказать надо было хоть как-нибудь.

– Что? Он первый, а ты последний, да?

– Замолчи, сука!

– Ты еще ударь!

– Живи!

– Может, все-таки поедем? Можешь ночевать где хочешь, а мне надо домой,