Птенчик - Кэтрин Чиджи

плавки носить разрешают? У отца Линча глаза были зеленые, с длинными черными ресницами, густая каштановая шевелюра и волосатые руки — наверное, у него и грудь волосатая.

Хватит думать о том, волосатая ли у отца Линча грудь, велела я себе.

— Знаете ли вы, как нам всем повезло? — обратился он к нам. — Понимаете ли, в какой свободной стране мы живем? В Сантьяго, в Чили, люди живут при военной диктатуре, многие — в грязных трущобах, без водопровода, без электричества. Представьте, что нельзя открыть кран с водой. И свет включить нельзя. Некоторые из тамошних католиков критиковали власть и за это оказывались за решеткой или просто исчезали. Кого-то пытали. Других казнили.

Мы открыли тетради по закону Божьему и на чистой странице записали слова, которые вывела на доске миссис Прайс: Чили, трущобы, диктатура, пытки, казнь. Затем перечислили три причины радоваться, что мы живем в Новой Зеландии. Грегори сказал: у нас лучшая сборная по регби, а миссис Прайс ответила, что это не по теме.

Потом отец Линч показал нам фильм про чилийца, который переоделся клоуном и раздавал запрещенные листовки. Когда его схватили, он не стал отрицать вину, и его привязали ремнями к железной кровати и сквозь нее пропустили электрический ток. Его избили плетьми, на лицо набросили кусок ткани, а сверху лили воду, чтоб он не мог дышать. Прижавшись лицом с расплывшимся клоунским гримом к тюремной решетке, он запел: Мы хотим свободы, мы хотим свободы, пламень гнева не угас! В сердце своем верим и ждем, к цели мы придем в свой час[9]. Он знал, что его убьют, но все равно пел. Его вывели из камеры, поставили к стенке и расстреляли.

Мы смотрели, замерев от ужаса. На середине фильма Катрина Хауэлл попросилась выйти, но миссис Прайс снова усадила ее за парту со словами: нужно понимать, что творится в мире. Вы уже не маленькие, должны знать, как рискуют жизнью отважные католики.

— Это клоун-католик? — спросил Грегори.

— Тсс, — шикнул отец Линч.

— Почему они говорят одно, а губы движутся по-другому? — спросила Ванесса.

— Тсс! — снова шикнул отец Линч.

В конце, когда клоун-католик лежал мертвый, изрешеченный пулями, остальные узники застучали оловянными кружками по решеткам и запели: Мы хотим свободы.

Отец Линч зажег свет, сделал знак Пауле и Катрине отдернуть шторы.

— Он мог бы спастись, — сказал он. — Если бы он не запел, его бы не расстреляли. Почему он все-таки запел?

Никто не ответил.

— Ну же, люди, — подбодрила миссис Прайс. — Ваше мнение?

Мы догадывались, что от нас ждут определенного ответа, но что это за ответ, не знали.

— У него был красивый голос? — предположил Брэндон.

— Это не его голос, — вмешалась Ванесса. — Он пел одно, а губы двигались по-другому.

— Голос у него был и правда красивый, — сказал отец Линч, будто не слыша Ванессу. Он глянул на миссис Прайс, провел рукой по густым каштановым волосам — ничуть не менее роскошным, чем у нее.

— Ну а что он голосом сделал? — подсказала она.

В голове загудело.

— Как думаете, что за чувство пробудила его песня у других узников? — спросила миссис Прайс.

— Надежду? — предположила Мелисса.

— Спасибо! — Миссис Прайс улыбнулась отцу Линчу, и тот еще несколько минут говорил о надежде, о сплоченности, о самопожертвовании.

Затем нам велели написать в тетрадях по закону Божьему письмо от лица клоуна родным — прощальное, с объяснением, почему он идет на смерть. Работа не на оценку — просто повод для размышления. Справа от меня строчила Мелисса. Поймав мой взгляд, она загородилась рукой, как на контрольных.

Дорогие мама и папа, — начала я. Голова определенно была не в порядке — пустая, будто не моя. Эми, заглянув ко мне в тетрадь, тоже написала: Дорогие мама и папа!

— А дальше? — прошептала она.

Я пожала плечами: не спрашивай. С руками тоже что-то творилось: пишу и смотрю на руку, а рука не моя, слова не мои. Простите, что вот так вас бросаю. Знаю, вам будет грустно, но выбора у меня нет. Не забывайте меня.

Эми списала у меня, слово в слово.

После звонка все, схватив коробки с завтраками, побежали на площадку.

Я плелась в хвосте. Мне почудился мамин голос: Я дома. Джастина, я дома.

Голова пустая, легкая, руки не мои. Небо в дымке, будто затянуто пленкой.

Во рту привкус жженого сахара.

Надо мной маячило веснушчатое лицо.

— Эй, — послышался голос.

— Эй.

— Ну как, полегчало?

— Где я?

— В изоляторе.

Подо мной обитая зеленым кушетка, на полках рулоны бинтов. Пахнет антисептиком.

— У тебя был приступ.

— Где?

— В коридоре, под дверью класса.

Я чуть не подавилась.

— Я... я как-нибудь опозорилась?

Лицо чуть отодвинулось, и я узнала Доми Фостера.

— Нет, — сказал он. — Ты просто упала, и тебя потряхивало слегка.

Я застонала.

— И все видели?

— Ну... — замялся Доми, и я поняла, что на глазах у всего класса, а то и у всей школы тело отказалось мне служить. — Язык не прикусила? — спросил Доми.

Проверила, помотала головой.

— Вот и хорошо.

— Кто меня сюда отвел?

— Я. А миссис Прайс попросила с тобой посидеть.

— Спасибо.

Он пожал плечами.

— У моего братишки эпилепсия.

— Да?

— Он ходит в шлеме.

— Но я-то без шлема.

— Тебе бы пошло.

— Да ну тебя!

— Пойду скажу миссис Прайс, что ты очнулась.

Когда он вышел, я приподнялась, села. И увидела, что колено разбито — кто-то налепил на него пластырь. Казалось, вместо глаз у меня два тяжелых мраморных шарика. Я поплелась к двери. Напротив изолятора был директорский кабинет, и там мистер Чизхолм вешал над столом плакат: лицо с Туринской плащаницы крупным планом.

— А, Джастина! — воскликнул он. — Добро пожаловать в мир живых. Бедная ты, бедная. Хочешь ириску? — Он взял из жестянки на столе конфету, протянул мне через порог.

Тут подошла и миссис Прайс:

— Как себя чувствуешь, солнышко? Папе позвонить? Хочешь домой?

— Все хорошо. — Я взяла ириску, но разворачивать не стала. Вообще-то я с радостью легла бы в постель, на мягкую байковую простыню, под покрывало с Холли Хобби, и смотрела бы из окна на яблоню, но не хотелось прослыть странной девчонкой, которую отправили с уроков домой, потому что у нее что-то с мозгами.

Когда я вернулась и села за парту, все уставились на меня. По классу пробежал шепоток — приглушенный, как шум отдаленного шоссе, как шорох далеких волн.

Остаток утра стерся из памяти, вплоть до звонка на большую перемену. В коридоре все надевали шарфы и шапки: июньский день был ясный, но очень похолодало, и от холода трескались губы, обветривались щеки.

— Куда-то перчатки пропали, — пожаловалась Эми.

Никто не обратил внимания, а мне помешал ответить туман в голове.

Эми снова порылась в сумке, потом забежала в класс:

— Миссис Прайс! Миссис Прайс, у меня перчатки украли!

— Ну вот, опять, — услышала я голос миссис Прайс, и она выбежала в коридор, на холод. — Не расходитесь, сначала проверю ваши сумки и карманы. Строимся в шеренгу.

С суровым лицом она обходила всех по очереди. Те, что стояли в хвосте, неловко переминались с ноги на ногу, поглядывая через плечо, не идет ли мистер Чизхолм. Когда настала