Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

она сумеет заранее принять надлежащие меры… «Я напрасно говорила о ней с этим доктором – к чему? au fond, в случае, если бы папа… не выздоровел, надо будет устроить cette pauvre femme qui a été a lui11 и так хорошо за ним ходила», – явилось даже нежданно венцом помышлений нашей барыни.

Она ужасно развеселилась вдруг, сознавая себя такою в одно и то же время и умною, и великодушною, и принялась кушать с большим аппетитом. Обед был очень вкусен и не тяжел, что еще более расположило ее к душевному благодушию. Муж сидел, понурясь, за столом против нее; он показался ей вдруг таким достойным сожаления и сочувствия. «Я ужасно гадкая была с ним сегодня, надо поправить», – решила она и стала «поправлять».

– Никс? – громко вдруг произнесла она, употребляя уменьшительное, придуманное ею в первые дни замужества («Никанор такое мужицкое имя», – рассудила она тогда), и звук которого был теперь также редок в ее устах, как свет солнца в туманном Лондоне, как дождь в песчаных пустынях Сахары…

Ранцов даже вздрогнул от внезапной радости и поднял сиявшие глаза на жену.

– Никс, – повторила она, улыбаясь, – a что моя Примадонна?

– Здравствует, Оля, здравствует; я ей каждый день проводку делал и сахаром баловал в твое воспоминание.

Она поблагодарила его кивком и повела речь о Рай-Никольском, самом любезном для него предмете разговора. Он тотчас же пустился в подробнейший рассказ о том, что он там делал и думал делать для увеличения как дохода «экономии», так и крестьянских заработков. Она слушала его, одобрительно поводя головой и улыбаясь мягкою, ласковою улыбкой, которая привела Ранцова в самое блаженное состояние. Но это продолжалось недолго. Он стал глядеть на нее такими влюбленными тлазами, что ей сделалось вдруг «гадко» (увы, страстные порывы бедного Никанора Ильича неизменно производили такое впечатление на его красивую супругу!). Она нахмурилась и, так как обед приходил к концу, встала из-за стола и, пройдя в гостиную, объявила ему, что она «хотела бы поговорить с этою женщиной, Анфисой»…

– На что она тебе теперь? – с внезапным страхом спросил он ее. – Не трогать бы ее уж, Оля…

– A кто же вам сказал, – живо возразила она, – что я ее хочу «трогать»? Я не обидчица всеобщая, кажется… Пожалуйста, позовите мне ее!

Ранцов поспешил повиноваться. Он ушел и долго не возвращался. Нетерпение начинало разбирать Ольгу Елпидифоровну.

– Ну, что же? – вскликнула она, когда он показался наконец в дверях гостиной.

– Да никак дозваться ее нельзя, – отвечал он, – и из буфета к ней дверь заперта, и с черного хода тоже; ворочал уж я, ворочал замком и тут и там – ни отклика даже…

– Дома нет, верно?.. Федька говорил тогда, будто она угорела и вышла…

– И вернулась, – возразил он, – он же сказал мне сейчас: прошла до кухни и назад… Разве вот чрез ту, дверь попробовать, из батюшкиной спальни…

Он отправился туда на цыпочках… Но и эта дверь оказалась запертою изнутри.

– Разгневаться изволили! – уронила, надув губы, красивая барыня.

– A я так думаю, Олечка, что заснула крепко, не слышит… Замаялась, ведь, и день и ночь на ногах…

– A батюшка все спит? – спросила она, помолчав.

– Спит.

Она встала и прошла в свою комнату. Он нетвердыми шагами пошел за нею.

Ольга Елпидифоровна взяла со стола привезенный ею из Петербурга роман и присела с ним к окну, но тут же бросила его на подоконник:

– Темно. Пора бы, кажется, и огня подать!

Никанор Ильич поспешно добыл из кармана спичечницу и зажег две стоявшие на столе свечи.

– A лампы разве нет в доме?

– Сейчас, Олечка, сейчас принесут!

Он вышел и вернулся с Федькой, который нес тяжелый карсель обеими руками. Он поставил его осторожно на стол, уставился на «распрекрасную барыню» и донес:

– Анфиса Дмитревна дома-с!

– Поздравляю тебя! – коротко засмеялась она.

– Сейчас в буфет приходили за спичками… Я им докладывал: все, мол, Анфиса Дмитревна, сам муж барынин искали, потому они вас к себе требуют, – Ольга Елпидифоровна то-ись.

– Ну?

Он, в свою очередь, теперь хихикнул в рукав.

– A они ничего не сказали-с; вернулись к себе в комнату и заперлись опять на ключ.

Она вся вспыхнула:

– Хорошо, ступай! – отрезала она и большими, гневными глазами уставилась на мужа.

Он опустил свои в землю.

Ольга Елпидифоровна схватила книжку своего романа за отвернутый угол, притянула ее к себе, разложила и, упершись о стол обоими локтями, погрузилась в чтение.

Так прошел час или два. Она читала. Ранцов курил в неосвещенной гостиной, усевшись так, что мог оттуда видеть жену в отворенную к ней дверь, и тихонько вздыхая от времени до времени. Глубокая тишина воцарилась в доме; лишь кое-где в углу стены шелестели срывавшиеся песчинки мусора под обоями, или половица еще свежих паркетов издавала глухой треск. Когда несколько утомленная пестротой печатных строк молодая женщина отводила наполовину глаза свои от книги, пред нею вдали чрез комнату мерцали досадливыми ободками света две свечи под зелеными абажурами, зажженные, по заведенному обычаю, Федькой на столе у одного из окон спальни больного. Этот убогий свет, в продольной линии которого слабо вырисовывались из общей теми очерк уха и коричневатый рукав одиноко и безмолвно сидевшего под углом ее зрения мужа, раздражал ее, и она снова поспешно устремляла зрачки в лежавший пред нею Affaire Clemenceau Дюма-сына12. Роман был увлекателен, но она чувствовала невозможность отдаться, как бы хотела, его обаянию; сквозь интерес уносившего ее рассказа неустанно выпирало щемящее чувство этого глухого молчания, этого скорбного освещения, этого бедного влюбленного мужа, робко вздыхающего по ней «где-то там у окна», – сознание всей этой тоски, всей этой скуки…

– Никанор Ильич, – проговорила она вдруг громко, откидываясь затылком в спинку своего кресла, – который час?

Он быстро вышел к ней из своего мрака, вынул часы.

– Семь без четверти, Оля.

– A папа все спит?

– Спит… не слыхать…

– И долго он так, как вы думаете?

– К чаю, надо быть, Оля, проснется… Всегда говорят, к этому времени, часу в десятом… Ночью часто сна нет у него, a днем и до вечера всегда, говорят, как вот сегодня…

– Вы не отпускали карету? – спросила она, помолчав.

– На дворе она; я на весь день взял.

Она помолчала опять.

– Я обещала непременно этой madame Loukoianof приехать к ней вечером… Вы не рассердитесь? – примолвила красавица, взглянув нежданно на мужа чуть не нежным взглядом.

– Помилуй, друг мой, – залепетал он, схватывая ее руку и страстно прижимаясь к ней своими щетинистыми усами, – что ж тебе одной скучать! Поезжай, голубка моя, a я