Хрупкий возраст - Донателла Ди Пьетрантонио

Ознакомительный фрагментпоневоле, замрем на время, – сказала Рубина, поворачивая руки менее загоревшей стороной к солнцу.

Она расстроилась, что занятия в хоре отменили.

– А мы только разошлись с цыганскими песнями на последних репетициях! – воскликнула она, бойко жестикулируя.

Мне не хотелось разговаривать, я просто коротала время, пока дочь не проснется, и то и дело украдкой поглядывала на часы.

– Пойду, – объявила я в половине второго.

Я вернулась домой, глаза, ослепленные солнцем, все еще плохо видели. Постучала в дверь Аманды, вошла в комнату. Она лежала под одеялом, уткнувшись головой в подушку.

Я отодвинула одеяло с ее лица, она посмотрела так, будто не сразу меня узнала.

– Я на карантине, отойди, – сказала она. – Поем в комнате.

– Давай лучше сядем за стол по разные стороны. Стол достаточно длинный.

На кухне Аманда недовольно плюхнулась на стул.

Я проветрила комнату, пока она мучила свою тарелку ньокки. Как только она доела, сразу ушла в свою комнату и закрыла дверь.

Той ночью под утро я проснулась от едва уловимого движения. На другой стороне кровати спиной ко мне лежала, свернувшись калачиком, Аманда. Не знаю, сколько времени я пролежала рядом, не двигаясь, – так меня это поразило. А потом она заплакала. Беззвучно, только вздрагивала и шмыгала носом. Я обняла ее, обвила руками так легко, как только могла.

– Ни о чем меня не спрашивай, – сказала она.

Это последний раз, когда мы с дочерью были так близки. С той ночи прошло чуть больше года.

5

Те недели Аманда спала. Она днем, я ночью, сова и жаворонок. Мы жили в общем пространстве, но по очереди, время от времени сталкивались.

Около двенадцати меня накрывала идея фикс разбудить ее. Я долго упорно расхаживала с пылесосом по проходной комнате, примыкавшей к ее спальне, как будто именно там собралась пыль со всего дома. Я знала, что это бесполезно, но вдруг гул пылесоса на максимальной мощности подскажет ей во сне, что где-то там, за пределами ее комнаты, – весеннее солнце и жизнь.

– Все, вставай. Вставай, и точка, – завопила я однажды.

Аманда высунулась из-под одеяла и мутным взглядом посмотрела на меня.

– Ну встану, и что дальше?

Я выдала ей целый список: поесть, поучиться, прогуляться по кварталу или сделать зарядку.

Она ответила строго по пунктам.

– Я не голодна. У меня нет учебников. А зарядка нужна таким, как ты, женщинам в менопаузе.

В воздухе остался дурной запах, вырвавшийся из ее вечно закрытого рта. Я схватилась за край одеяла, одним рывком сдернула его, открыв свернувшееся тельце в пижаме с вишнями по две на ветке.

Она резко вскочила и с силой меня толкнула. Шкаф помог мне удержаться на ногах. Я не хотела падать.

– Только попробуй еще раз… – выговорила я, придерживаясь за дверцу вспотевшими ладонями.

Она села на кровать. Под лампой, горевшей целыми ночами, разметанные волосы всех оттенков тускло-рыжего.

– Помойся, от тебя плохо пахнет.

Никакой реакции. Какое-то время мы так и провели друг напротив друга: я стояла, она сидела. Ярость медленно остывала, щеки перестали гореть. Мы старались не стать врагами.

Ее телефон звонил где-то под кроватью. Я и раньше слышала, как он подолгу звонит. «Почему не отвечаешь?» – спрашивала я без слов. Звонки продолжались один за другим, потом пришло сообщение.

– Завтрак все еще ждет, обед тоже, – сказал я.

Было три часа дня.

Когда я услышала, как в ванной полилась вода, испытала облегчение, близкое к радости. Значит, она все-таки меня слушает. Есть еще щель, сквозь которую задувает мой голос.

Я распахнула окно в ее комнате, свежий воздух ворвался в обитель беспорядка. Сунула руку под кровать, боясь того, что могу увидеть. Некий Лоренцо звонил много раз, и еще папа. Я толкнула телефон назад, туда, откуда взяла.

Из ванной по-прежнему доносились звуки потоков воды, затем их сменил фен – и я успокоилась еще больше. Надо же, до чего я дошла: мать счастлива слышать, что дочь моется.

Она вышла благоухающая, пушистые волосы спадали на грудь, глаза, зеленые со светло-коричневыми прожилками, казалось, стали еще зеленее. На этот раз она не закрылась в комнате, она исчезла.

Я ответила ее отцу, пытаясь вспомнить, когда он последний раз звонил мне.

– Что происходит? – спросил он.

Он волновался, несколько недель не мог ей дозвониться.

– Мне откуда знать? Со мной она тоже не разговаривает, – ответила я. – Она вообще ни с кем не разговаривает.

– А чем занимается дома?

– Ничем.

– И ты не можешь ее расшевелить?

Я не могла и до сих пор не могу. Мог бы сам приехать попробовать, раз думает, что это так легко. Может, я воспользовалась бы случаем и в очередной раз задала ему пару вопросов, о которых он даже не помнит. А еще он мог бы забрать свои свитеры из шкафа. Они все еще там. Иногда я достаю их: боюсь, что моль заведется. Раскладываю на солнце, рассматриваю, нет ли дырок. Их нет, вот что значит качественная шерсть. Поэтому я складываю свитеры и убираю назад в шкаф, двумя стопками.

– Я сейчас не могу приехать, – сказал Дарио.

Тогда ничем не могу помочь.

Мой отец злится на меня, что я не занимаюсь документами для развода. «Ни ты, ни этот слабак», – ворчит он. Он прав, это бездействие нас связывает, как и кое-что, о чем мы ничего не знаем. Разумеется, я имею в виду Аманду.

Я каждый раз теряюсь, когда мне нужно как-то его назвать. «Муж» застревает в горле, «бывший муж» – не выговаривается, может, «отец моей дочери», даже не знаю.

Аманду я увидела с балкона. Рубина одной рукой расчесывала ее волосы, а другой подрезала их. Они были в саду, на солнце. «Мне совсем немножко, – просила ее Аманда, показывая пару сантиметров зазора между большим и указательным пальцем. – Только посекшиеся концы».

6

Мой отец заказал мессу, как делает каждый год в мае, с тех пор как овдовел. За неделю до нужного дня он надевает очки и ищет в старой записной книжке телефон дона Артуро, наскоро записанный рукой моей матери бог знает сколько лет назад. Он назначает дату и начинает обзванивать близких родственников, номера которых помнит наизусть. Последней звонит мне.

На этот раз месса важнее обычного из-за провала в прошлом году. «Поминай ее в своем сердце», – попытался утешить его священник на расстоянии. Отец обиделся, он вспоминал ее каждый день и в чужих подсказках на этот счет не нуждался.

Мы обсуждали по телефону огород, спорили, сколько помидоров высаживать, хотя он и так уже решил, что их будет больше двухсот, как обычно. Это его вызов возрасту, болезням.

– И Аманду возьми с собой в церковь, – сказал он под конец разговора.

Одной этой фразой он перебросил меня из влажной земли, покрывающей корни и семена помидоров, в самую болезненную для меня точку мира.

– Посмотрим, вдруг она работает в четверг днем, – говорю я.

– Ты называешь это работой? – отвечает он. – Ничего, возьмет отгул ради бабушки.

Я угадала, Аманда выбирает именно эту отговорку: никто не сможет подменить ее в баре.

Она не хочет на мессу. Она не собирается показываться на глаза родственникам, до которых ей нет никакого дела. А единственного взгляда, который может ранить ее, – дедова – она избегает.

Я пытаюсь уговорить ее еще раз, перехватив на выходе из ванной. Именно там я обычно устраиваю засаду.

– Да ты же сама не веришь в эти мессы, – говорит она. На лице что-то среднее между состраданием и презрением.

Отец видит, что я выхожу из машины одна, но ничего не говорит. Он болтает со священником на бетонированной паперти. Это одна из немногих все еще действующих церквей в сельской местности. Церковь из бетона и кирпича семидесятых годов. Каждый раз я думаю о том, как она мне не нравится.

– Не знаю, что тебе посоветовать, дон Арту, я в этом ничего не понимаю.

Дон Артуро недавно начал выращивать трюфели на своем маленьком участке.

В церкви все сидят, соблюдая дистанцию, мы с отцом впереди. Время от времени он оборачивается

---

Конец ознакомительного фрагмента Купить полную версию книги

---