Саратон, или Ошибка выжившей - Светлана Стичева

Маленький и уютный, чистый и зелёный, город-сказка Тушинск прятался среди отрогов Тянь-Шаня в плодородной Ферганской долине. С гор, что виднелись на северо-западе, всегда струился лёгкий ветерок. Он приносил вечернюю прохладу после жаркого дня, обдувал утренней свежестью лица горожан, спешивших на Комбинат, и, путаясь в густой листве деревьев, создавал непрерывный ласковый шелест. Перекликаясь с ним, журчала артезианская вода арыков – небольших оросительных каналов, сантиметров по тридцать шириной, что пролегали вдоль тротуаров по всему Тушинску. Арыки были полны водной жизнью: между булыжников и по краю нарастал сочно-изумрудный мох, по дну струились тёмно-зелёные волосы-водоросли, а в заводях жили головастики, улитки и лягушата. Взрослые лягушки перебирались в тень от высаженных вдоль арыков кустов вечнозелёной лигустры, откуда с наступлением сумерек начинали свои концерты. Я всегда переживала за лягушек, когда видела, как мальчишки вылавливают их, рыская в подстриженных по линеечке кустах, потому что потом они лягушками кидались в прохожих, хохоча из засады над внезапным испугом и вскриками. Ударяясь об асфальт, не все лягушки уползали обратно в кусты. Некоторые оставались лежать, подёргивая лапами, и потом затихали, становились похожими на серые тряпочки, почти сливаясь с асфальтом. Утром дворники сметали их в кучи мусора вместе с опавшими за ночь листьями чинар.

Кое-где в арыках водились головастики. Они приятно скользили по щиколоткам опущенных в прохладную воду ног, а если поймать их стайку в сложенные лодочкой ладони, можно было ощутить забавное щекотание. Подержав немного, головастиков отпускали расти дальше, переключая внимание на лягушат. Как-то раз я поймала и зажала в кулаке крошечного лягушонка размером с полмизинца: он трепыхался и просился наружу, а я впервые ощутила власть над судьбой беззащитного тельца и сострадание к его беспомощности: улыбнется ли ему удача или он погибнет по прихоти того, кто сильней? Я разжала пальцы и отпустила лягушонка на свободу, испытав вдруг гордость за сделанное доброе дело. После этого я решила стать защитницей (хотя бы от дворовых девчонок) всех живых существ и растений, и строжилась на подружек, если видела их неосторожность. Больше я не обрывала цветы, не хватала живность понапрасну и старалась быть внимательной ко всему вокруг.

Когда мама откуда-то добыла разноцветные большие тома «Детской энциклопедии» и расставила их на полке под телевизором: «Только не хватай книги грязными руками!», я быстро замусолила энциклопедию до дыр. Тогда мама заполнила какие-то формуляры, и почтальонша начала вкладывать в наш почтовый ящик помимо папиных газет ещё и журнал «Семья и школа». Там на последних страницах в рубрике «Классика живописи» всегда были цветные репродукции и истории создания известных картин. Мама выписывала этот журнал, не читая, только чтобы «ребёнок приобщался к искусству». Я приобщалась с удовольствием, подолгу рассматривая картины, вырезая ножницами особо понравившиеся, и развешивая их с папиной помощью на стене своей комнаты. Мне очень нравилось всё делать с папой. А особенно гулять по вечерам в центральном парке.

В парке были качели, колесо обозрения и летний кинотеатр, летник, как его называли, где крутили только взрослые фильмы без «детей до шестнадцати». Программа прогулки у нас разнообразием не блистала: следовало обойти весь парк, вдыхая сладкий аромат цветущих акаций, остановиться, если встретишь знакомых, а потом в подходящей компании разместиться за столиками кафе. Детей отсаживали отдельно, каждому выдавалось мороженое в блестящей вазочке на тонкой ножке и бутылка лимонада на двоих. Мороженое было всегда одинаковым – жирный и сладкий пломбир, лимонад же имел интригу: что в этот раз подвезут. Я любила «Саяны», чернявый юркий Пашка – сын папиного друга Мити – «Дюшес», были любители «Буратино», «Ситро», «Мандарин». Мы чинно начинали с мороженого, густого, тягучего, быстро оплывавшего в вазочке киселём, потом разбавляли его лимонадом и, пару раз зачерпнув ложкой, допивали прямо из вазочки, прилепившись губами к холодному краю и зажмурившись от удовольствия. Лимонадные этикетки мы забирали с собой, они легко отделялись и хранились потом в коробках вместе с другими предметами собирательства: календариками, сухими жуками-носорогами и камнями «куриный бог» с дыркой посередине. Справившись со сладким, Пашка сообщал родителям пароль «гулять», и, получив отзыв «только недалеко», командовал нам выступать на штурм акации возле кинотеатра, чтобы посмотреть короткий киножурнал, что всегда показывали в начале любого фильма. Взобравшись на дерево, мы почти ничего не видели, высокие стены кинотеатра загораживали обзор, но прекрасно слышали происходящее на экране. И отдельным удовольствие было тайком от взрослых поедать сладковатые цветы белой акации, срывая сразу кисть, и потом отщипывать от неё похожие на фонарики с жёлтой маленькой лампочкой внутри, пахнущие мёдом цветочки.

– Только не глотайте! – поучал девочек толстый Эдик Шнайдер, – надо пожевать и выплюнуть!

– Молчи, фашист! – Пашка затыкал Эдика, когда хотел, одной фразой.

Эдик краснел и надувался:

– Я не фашист! У меня мама русская!

– Ты по отчеству кто? – Пашка не унимался. – Адольфович! Вот и заройся тогда, гитлерюга!

У других немецких ребят папами были Людвиг, Эрик или Аскольд, их тоже могли обозвать фашистами, но гитлером звали лишь Эдика, щекастого увальня, задумчивого мямлю. Глаза его сразу наливались слезами, он мог выкрикнуть что-то защитно-неубедительное, после чего отворачивался и замолкал, но не убегал и не лез в драку. Спина Эдика интереса у обидчиков не вызывала, и он странным образом продолжал быть всегда в компании, иногда проявляясь полезными медицинскими знаниями – нахватался от мамы-врача. У Эдика были многочисленные немецкие родственники, они разводили индюков и уток, и когда устраивали во дворе своего дома именины, угощали индюшиным паштетом невероятного вкуса.

Когда начинался фильм, с акации нас сгоняли строгие контролёры. Мы спрыгивали на землю, и перед тем, как двинуться обратно к родителям, разглядывали парочки опоздавших на входе. Летник был традиционным местом свиданий влюблённых. Пригласить девушку именно в летник считалось негласным признанием, выражением романтических чувств. Согласие девушки означало взаимность симпатии.

– Эдька, смотри, твоя сеструха старшая, Ида! С Ринатом! – загоготал Пашка. – Немчура и татарва!

Невысокая круглолицая Ида, услышав мальчишеский смех, обиженно сморщилась и дёрнула за руку своего спутника, смуглого жилистого парня в светлой рубашке и серых брюках с идеально наглаженной стрелкой.

– Ринаат…

Парень шагнул в нашу сторону, хлопнув в ладоши:

– А вот я сейчас кому-то!

Мы бросились наутёк, понимая, что шутки с Ринатом плохи. Он был самым старшим в многодетной семье без отца, работал в столовой на Комбинате и пользовался уважением. Я слышала, как к нему обращались при встрече и молодые, и старики: