Украденный город - Александра Нарин

Айшвария

Она ждала, а базар шевелился сильнее, рожал себя самого, расслаивался и обтекал ее со всех сторон. Дорога наполнилась повозками, велосипедами, быками, кто-то привел стадо коз. Облако отступило к горе, небо стало ясным, подчеркивая рыхлую красоту коралловых зданий.

– Попей горячего, – сказал ей ночной провожатый. Он принес ей стакан чаю, молочная пена колебалась между его пальцами с въевшейся красноватой грязью.

Агниджита боялась оторвать глаз от дороги и, не глядя на рабочего, взяла стакан. Гул рынка ранил ее бессонную голову. Айшвария приехал на элегантной бирюзовой машине с серебристым лунем на капоте. Машина весело просигналила, разгоняя людей и быков, и тут же уехала, будто взмыла в небо. Что-то лилово-золотое сверкнуло внутри. Агниджите хотелось рассмотреть восхитительное пятно, она вытянула шею, но рынок безвозвратно закрыл автомобиль мешками и корзинами, потоком тележек и босоногой толпы.

– Ты зачем здесь, сестренка? – сказал Айшвария. Он источал сытость и здоровье, как свежевыпеченный раздутый пури[64], с которого течет масло.

– Мы сегодня уезжаем, я привезла золото. Мы платим твой долг и вечерним поездом едем в Дели, – скомандовала она.

– Ах, сестренка, – сказал он устало, – не надо было тебе ехать, ведь я же не звонил тебе. Мой долг давно уплачен, у меня все нормально.

Она крепко схватилась за столб, облитая равнодушием, как помоями.

– Но у тебя же я есть, – зарычала она. – Ты забыл, что говорил?

– Почему же, ты по-прежнему моя сестренка.

Она увидела, что он хочет уйти, что перламутровые фиолетовые веки томительно прикрыты, а за ними все чужое до дна. Нет даже тени любви, что текла в свете месяца по пыльным этажам хавели. Ей захотелось разгрызть красный песчаник до шерстяной изнанки. Прокусить Айшварии руку за то, что он приручил ее и забыл. Захотелось заполнить легкие дымом крепкой папиросы.

Айшвария увидел эту злобу в ее лице, смягчился.

– Пойдем, покормлю тебя, тут на крыше хорошая дхаба.

Его голос бросил ей картонный ящик с надписью «надежда», но внутри оказалось лишь несколько высохших крошек. Они поднялись в дхабу по узкой лестнице. Он купил ей кофе и овощные оладьи, пакоры, в густой подливе из нутовой муки.

– Покушай, сестренка.

Она была голодной со вчерашнего утра.

– Я сделала все, как ты сказал, все эти месяцы училась, сдала растреклятый экзамен! Я привезла золото, сегодня мы уедем в Дели, – сказала она, теряя уверенность на последних словах. Они прозвучали, как скуление волчонка, попавшего в капкан.

– Сестренка, – сказал Айшвария, и в его голосе она услышала прежнюю заботу. – Я горжусь тобой, и ты вернешься в Дели. Ты будешь учиться, станешь знаменитой. У тебя есть дела в Дели, а у меня в Дели нет дел.

– А я? – прохрипела она голосом мужчины, никак не веря в простую правду его ответа.

Айшвария стал строгим и серьезным:

– У меня появились дела в Джайпуре.

– Эта раскрашенная старуха в машине? – закричала Агниджита, ее острое лицо стало уродливым. Люди обернулись на них, а ветер подхватил слова и стал метать между красных стен базара, как кусок тряпки.

– Тише, сестренка, замолчи, – сказал Айшвария, – оставь себе достоинство. Так же, как я спасал тебя от бханга, она спасла меня от одиночества. Мама ушла, ее хозяин отправил меня в этот город, где я никого не знал. Стояла грустная ночь. Она позвонила по телефону малику, и я поехал. Она ждала меня в гостинице. Она была уставшей и красивой. Ее не любят здесь за смелость: она держит магазины тканей и справляется без мужчин. Мы разговаривали целую ночь о судьбе людей и наших судьбах. Мы не заметили, что рассвело, и кабадивала[65] уже катит свою тележку, кричит в жестяной рупор. Мы вышли на балкон посмотреть, много ли старья он собрал, но вместо утренней улицы увидели друг друга особенными глазами. На следующую ночь я опять приехал по ее звонку, и так продолжалось все это время. Она заплатила хозяину, дала мне работу у себя в магазине. Пока я живу здесь, с парнями, но скоро перейду в комнату. Скажи теперь ты мне, сестренка, должен ли я ехать в Дели?

Глаза Агниджиты были сухими. Она разом повзрослела и изменилась так, будто ей только что сделали аборт. В дхабу на крышу поднялась девочка, а из-за стола должна была уйти взрослая женщина.

– Я поняла тебя, брат, – сказала она хриплым голосом. – Я не знала о твоих делах. Теперь я ухожу.

На хинди нет подходящего слова, которое бы значило «прощай». Есть слова: «хорошо, увидимся» или «я уйду и вернусь». Потому она сказала на урду:

– Алвида, прощай.

Она поднялась и пошла к лестнице. Утренние посетители думали: «Некрасивая с таким парнем! Ему бы в кино сниматься, а не сидеть в нашей дхабе». И всем до одного казалось, будто она забыла что-то на деревянной табуретке у столика. Хозяин дхабы даже привстал на носочки посмотреть. Но табуретка была пустой.

Она ничего не забыла, и золото было при ней. Там, где пакет прижимался к груди, рыжая кожа вспотела. Она ничего не забыла, просто та девушка, что сидела за шатким столиком, мгновение назад умерла. По лестнице спускалась новая девушка, которая никогда не будет скулить о прошлом и валяться в ногах у того, кто ее разлюбил.

Сирота

Как дно жасмина иногда отдает табаком, так и Джайпур удерживал в глубине привкус зрелой женщины. На перроне у поезда Агниджите почудилось, что это запах женской крови, тряпок, которые тетя не разрешала выбрасывать в мусор, а заставляла закапывать за огородами возле Ямуны.

Сиротство подступило к Агниджите с четырех сторон мира. В поезде была давка. Она нашла уголок на третьей полке, свернулась там, обхватила ноги худыми руками. С другой стороны полки усадили ребенка. Люди ели внизу, говорили, за перегородкой кто-то спорил. Без конца сновали торговцы, обходили ноги людей в проходе. Поезд шатался.

«Вот и все. Был у меня один человек, только один в целой стране, и я его потеряла, – сказала себе Агниджита. – Продал ты себя, братец. За полпайса продал. Прощай, алавида».

Тут же на эти мысли набегали другие: «Сама я виновата, нужно было сразу идти к Бабу Кунвару. Разве бы он прогнал их? Тетя бы орала, конечно, но привыкла бы через пару недель. Сама виновата, и нет теперь у меня никого».

Нежность и ненависть сменяли друг друга под стук колес. Из открытого окна в глаз попала песчинка. Агниджита расковыряла веко, вытащила ее, слез не было.

Агниджита вспомнила, как ей выговаривали