Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

и в первом туре он исполнит знаменитую фортепианную «Думку». Как размашисто, словно бесконечное минорное арпеджио, распространился Пётр Ильич по его жизни! Ещё и памятник ему в двух шагах от дома.

Иногда он задрёмывал, но не крепко, неловко, и тут же просыпался.

Во Владимире прежде ему бывать не приходилось…

По пути он проголодался. Во владимирском вокзальном буфете купил бутерброд с сыром, который, несмотря на голод, доесть не смог. Хлеб был чуть влажный, масло отдавало горечью, а сыр показался почти безвкусным. Плюс зрелище обсиженного мухами прилавка никак не выходило из головы. «Сколько же мух побывало на этом куске хлеба с маслом и сыром, пока его мне не продали?» – дивился Арсений.

Подташнивало.

Выйдя на привокзальную площадь, он расспросил дежурного милиционера, как ему найти улицу Чайковского. Тот сначала хмурился, словно его просят о чём-то неприличном, потом, вяло цедя слова и рисуя в воздухе некую траекторию, обрисовал юноше маршрут.

Во Владимире по московским меркам – всё близко. Поэтому Арсений довольно скоро достиг искомого дома.

Кирпичная пятиэтажка, жильцу которой мать регулярно отправляла деньги, выглядела типично для неторопливо-советской провинции. На ближних лавочках – ряды наблюдательных бабушек в обязательных платочках, на балконах – бельё, развешанное на чуть изогнутых под тяжестью мокрой ткани верёвках, на щербатых тротуарах у маленьких бордюров – несколько не новых «москвичей» и один совсем уж древний «запорожец». Парадной стороной дом выходил на улицу, весьма широкую и шумную, а тыльной, там, где подъезды под железными козырьками, – во двор, насыщенно-зелёный и свежо пахнущий.

На квитанции, которую он нашёл у матери, конечно, был номер квартиры, но от волнения он выскочил из головы. «Надо спросить у кого-нибудь, где живёт Саблин. Наверняка здесь все друг с другом знакомы. Дом небольшой».

Арсений подошёл сначала к женщине, мерно покачивающей коляску, но, как только открыл рот и произнёс первые слова, она замахала на него руками и прошипела:

– Ребёнка разбудите. С ума, что ли, сошли, так орать!..

Арсений извинился, смутился и пошёл к бабушкам, восседавшим на скамейке возле одного из подъездов и уже несколько минут заинтересованно его рассматривающим:

– Извините, вы не скажете, Волдемар Саблин здесь проживает?

Одна из старушенций, наиболее бойкая, бдительно ответила вопросом на вопрос:

– А зачем он вам понадобился?

Арсений замялся.

– Мне надо ему кое-что передать, – неумело соврал он.

– А… Так это можно. Его нет сейчас. Он скоро придёт. – Вторая бабушка истекала радушием и желанием помочь. – Ты посиди тут, сынок.

Арсений с облегчением опустился на свободное от бабок место на скамейке. Те напряжённо переглядывались. Пока одна не встала и, покряхтывая и покачиваясь на тромбофлебитных ногах, не попрощалась с товарками:

– Пока. Пойду я, девушки…

Две оставшиеся бабули игриво пискнули. Видимо, такое обращение друг к другу было у них в ходу.

– Надо обед разогревать. Скоро Сашка явится.

Кто такой Сашка, Арсений не узнает никогда.

Попробовать выяснить что-нибудь у этих пожилых женщин о Саблине? Может, спросить, не появлялась ли тут одна женщина, и обрисовать мать?

У подъезда резко затормозила белая машина, из неё вышли двое и уверенно направились к Арсению. Один из подошедших резко спросил у одной из старух:

– Этот?

Та суетливо закивала.

– Мы сотрудники Комитета государственной безопасности, и вам придётся пройти с нами, – отчеканил тот, кто до этого молчал и впивался глазами в юношу.

– Что случилось? Я Арсений Храповицкий. Я из Москвы. Я здесь по личному делу.

– Вы подозреваетесь в соучастии в антисоветской деятельности известного вам Волдемара Саблина. И лучше сразу отдать нам то, что вы собирались ему передать.

1949

В феврале Шура и Таня переехали из Пушкинского района Московской области в Москву. Хлопоты неутомимого Льва Норштейна, снова обратившегося к Елене Фабиановне Гнесиной по поводу Лапшина, увенчались успехом: молодому композитору дали комнату в квартире на Новопесчаной улице. В марте к молодожёнам перебрались из Новосибирска мать композитора и его сестра – туберкулёзница, которой надежду на выздоровление давала только вера в московских светил. Всё это добавило хлопот, усложнило бытовую сторону до предела, тем не менее нельзя сказать, что семейство изнывало от этих трудностей. Они шутили, смеялись, даже строили планы, близкие и далёкие, читали и обсуждали книги, слушали пластинки, много ходили по городу, а по вечерам играли до остервенения в карточного «дурака», иногда переругиваясь, заподозрив кого-то в нечестной игре.

Лапшин продолжал зарабатывать тапёрством вместе со Шнееровичем.

Благо кинохроники в те годы шло в кинотеатрах хоть отбавляй.

Однажды они после сеанса в кинотеатре «Художественный» пристроились в небольшую очередь около табачного киоска, куда только что привезли папиросы «Казбек». Когда достояли до конца, сзади раздался пьяноватый голос: «Жиды, вон из очереди!» Шнеерович резко оглянулся и начал поднимать руки со сжатыми кулаками. Лапшин испугался, что сейчас начнётся потасовка. Но случилось то, чего обычно не ожидаешь. Все стоявшие в очереди так рьяно зашикали на хама, что он вдруг скукожился, замолк и, пошатываясь и поругиваясь, куда-то побрёл, пару раз зло сплюнув на тротуар. Лапшин, когда они, купив папиросы, отошли на некоторое расстояние от киоска, закурив, сказал:

– Видишь, не все уроды в нашей стране.

Шнеерович, всё ещё тяжело дыша, выпустил дым через ноздри, глянул на друга, чуть прищурившись, и отвернулся. Потом изрёк:

– Всё равно здесь всегда останутся скоты, которые будут считать, что кто-то в чём-то виноват только по факту своего рождения. Сашка! Мы, наши люди, наша страна выиграли войну. Для чего? Чтобы преследовать евреев? Как немцы? Может, нас ещё скоро в печах начнут сжигать. Здесь вот, прям у Арбатских ворот, установят печи и будут сжигать.

Лапшин молча выбросил папиросу, обнял друга и успокоительно произнёс:

– Когда-нибудь это изменится.

Его всплески бытового антисемитизма не сильно задевали. Что они в сравнении с той угрозой, которая пронизывала каждый его час!

Посиделки у Людочки после встречи Нового, 1949 года прекратились как-то сами собой.

Лапшин и Шнеерович никогда о них не вспоминали. Как будто договорились. Танюша также о них молчала. Её тогда, в новогоднюю ночь, так потрясло, как её мужчина, напившись, вдруг начал демонстрировать шов от своей операции, призывая всех его потрогать, что будь возможность избавиться от этих впечатлений навсегда, она бы не отказалась.

Но память – не желудок.

Резекцию не сделаешь за один раз.

Где-то в середине ноября Шнеерович заявился на Новопесчаную страшно взволнованный. В это время у сестры Лапшина как раз был врач, и Шура, приложив палец к губам, отвёл друга на кухню, где тот выложил ему новости.

Лапшин узнал, что сегодня утром Шнеерович получил телеграмму. Текст её гласил: «Срочно приходите