Милли Водович - Настасья Ругани

Сквозь стену впившегося в холм потопа медленно идут Поплина Льюис с Сердцежором. Они надеются на перемену, они ждут ее.

Лежа между этими двумя существами, Милли забывает о гнезде шершней в животе и колючках, сухих ежевичных колючках, стянувших горло и все движения. Она прямо смотрит на бурю, потом на белое пятнышко под глазом Поплины. Раньше она его не видела.

– Нет божьих коровок, – выдыхает она хрипящим от крови голосом.

– Их были миллионы, – шепчет Поплина, клонясь к концу.

Дуглас не видит пришедших, он просто слышит шепот Млики:

– Мамаз.

Поплина качает головой, будто в ответ на что-то. Потом встает коленом на землю, в знак уважения. И не сводит янтарно-солнечных глаз с девочки, которая борется.

– Королева Милли, – говорит она тем же притворно-недовольным тоном, что и Алмаз.

Колеблясь, как никогда прежде, она открывает рюкзак. Сердца ликуют. Вырывается запах застывшей карамели и пережаренного мяса.

– Вкусно пахнет, – говорит Милли.

Дуглас не улавливает. Он втягивает землистый воздух, запах мокрой бумаги от голубой короны, которую поправляет на лихорадочной голове.

– Что… что мне сделать? – спрашивает он.

Они встречаются взглядами на миг, как раз чтобы поставить себя на место другого. Чтобы понять, что под этим небом без света важно сказать главное. И вот он нелепо и неловко шепчет:

– Ты моя подруга, Млика.

Конечно, она чувствует, как прижимаются к ней слова, которые она растянула бы по слогам во все стороны, чтобы укрыться ими как пледом. Как в убежище, подальше от Сердцежора. Тогда она смогла бы сказать Дугласу свои чувства, соткать слова о нем из золотых нитей. Но Милли слишком больно, чтобы сосредоточиться на сверкающей желтым фразе. Шипастые объятия протыкают нервы, царапают внутренности. Любая мысль тут же возвращает ее к этим жестким, пылающим веткам, к этим чертополошинам, все зацветающим без конца в ее плоти, против которых она бессильна. Веки порхают все медленнее от усталости и от дождя, кружащего голову. Дуглас держит руки над самым лицом Милли. Он шепчет слова, которых она уже не слышит:

– Мы заплатим, Млика. Вот увидишь, мы дорого заплатим. Я сделаю все что надо, пока ты будешь отдыхать в больничке. Кто знает, может, ты еще пришлешь мне открытку из Майами, как-нибудь, когда вырастешь. Я имел в виду, когда на тебе не будет уже этой дырявой футболки. Если вдруг вспомнишь обо мне, скажем, когда дурацкие песчинки налипнут на твое мороженое на пляже. Просто пару слов, вроде «я счастлива», ладно? Необязательно, само собой, но просто будет здорово узнать, что ты счастлива. Как будто съел тот… как ты называла, барок? бурек? Ты слышишь? Млика?

Когда она открывает глаза снова, руки Дугласа сложены в тюльпан или как листья пальмы. Она слишком устала, чтобы различать. Мысли ее обтрепываются о колючки. Вдруг пальмовые листья становятся пауком, Дуглас – наизнанку. Она задыхается. Она чувствует, что скользит по склону холма, и пытается встать вертикально, почувствовать вес своего тела в колючей воде, ухватить меняющееся вокруг пространство. Дуглас сжимает ее руку, шарящую по мокрому гравию. «Тебе холодно?» – слышит она откуда-то. В далеком уголке себя Милли вспоминает снежную зиму, когда ей было шесть. Она заболела в тот единственный раз, когда Бёрдтаун покрыли белые хлопья. Вот оно что, я больна, как тогда.

Она снова глядит в окно на белизну укутанного инеем двора, куда выбегает Алмаз. Шаги восторженно шепчутся, что первые примнут январскую мягкость. Он улыбается – сперва рассвету, потом Милли. Тишина сияет. Тарек не храпит. Вид из окна запятнан курткой с изображением карты. Милли кладет подбородок на ледяной подоконник. Алмаз возится, спиной к ней. Она видит, как он лепит голыми руками снежные кубы. Какое-то время спустя, когда пальцы у брата совсем покраснели, перед ней предстает иглу. Или это гигантский панцирь улитки? Она знает: если спросить, он растопчет постройку. Потому что не совершенная. Милли говорит: «Красиво», сквозь испарину на стекле. Он не слышит, но машет рукой. Наконец он возвращается в кухню завтракать. Весь этот снег для меня, Мамаз, и панцирь только для меня. Уверенная в этом, Милли смыкает веки на белизне снега.

– Пора, – шепчет Сердцежор удивительно тихим, почти угасшим голосом.

Поплина трижды сглатывает, пока Дуглас укрывает пиджаком дрожащее тело Милли.

– Скажи, что это неподходящее сердце, – протестует Поплина.

Чудовище кладет кишащую опарышами лапу ей на плечо и заверяет:

– Такова история.

Когда грудь Млики замирает, Дуглас оглядывается кругом. Звать на помощь некого. Он не знает. Ничего не знает. Щупает пульс. Ничего.

– Млика, – выговаривает он.

Он прижимается ухом к груди, но слышит только, как дождь стучит о безжизненное тело его подруги. Он пытается думать, сказать, закричать. Хочет, чтобы ветер стих и донесся вой сирен. Вдруг мысль про фиолетовый океан пронзает его как молния, он вскакивает, пытается изо всех сил произнести уместное слово, но давится им. Будто под языком у него сердце. Он всматривается во все вокруг, но видит только свое одиночество и бесконечную ярость природы. Поплина глубоко вздыхает, и из пятна на ее глазу вдруг струится нить, золотая нить, и следом другие, длиннее, извилистей. Они искрятся, разрастаясь, как линии на карте большого города, заставляя ее плакать. Вдруг она кусает раненый живот, превращаясь в парчу.

Когда сердце наконец собрано, Сердцежор вытирает пасть, глядя, как Дуглас зарывается в грязь; одежда на нем весит с тонну. «Нет, так не бывает!» – кричит он Бёрдтауну. «Жизнь не похожа на это!» – рычит он на бурю, которая крепчает и коверкает окрестности. Деревья наряжаются в хижины. Могилы уподобляются норам. Тысячи карандашей заштриховывают кладбище. Слишком зеленый для этого мрачного мига холм окрашивается в карий, нежный и озорной. Повсюду глаза Милли. Дуглас замечает их в разводах чернил и охряной листвы под подошвами. Пошатываясь, он возвращается к телу, все такому же неподвижному, и опять начинается град. Ледяные птички, докуда хватает глаз. Льдинки клювов и перьев впиваются в спину. Он нагибается еще, нависает над ней панцирем. Милли по-прежнему не дышит. С выдолбленной горем грудью он запевает: «It’s close to midnight / Something evil’s lurking from the dark». Давай, Млика… «You start to freeze…». Плечо не дернулось ни разу… «As horror looks you right between your eyes…»[7] Ни одной фальшивой ноты. Ни единого звука, кроме всхлипываний Дугласа.

Придуманная рядом с ней шелковая жизнь, этот последний светлячок, погасла.

– Все пройдет, парень, – тихо говорит ему Сердцежор, уходя. – Однажды все пройдет.

16

Сван бежит быстро, без колебаний. Минуя врача и полицейский участок. Он