Суровые дни - Клыч Мамедович Кулиев

— А у нас это не только дорога, — сказал Махмуд, усмехнувшись, — но одновременно и граница. По ту сторону родичи Шатырбека живут…

— Так много родичей? — подивился Махтумкули.

Махмуд махнул рукой.

— У бесплодного дерева всегда много ветвей… А вот по эту сторону — крестьяне ютятся. Видите, сколько их в каждом доме? Как пчел в улье. И это еще многие по ту сторону гор ушли, от беды. Если бы вы в спокойное время сюда приехали… Ого сколько народу увидели бы!

— Я смотрю, вы тут на безлюдье не жалуетесь! — засмеялся Махтумкули. — Действительно плодородна ваша долина.

— Тысячи четыре живет здесь, не меньше! — с гордостью сказал Махмуд.

За разговором они и не заметили, как обросли толпой любопытных. Многие жители крепости уже знали, что этот высокий туркмен с бледным лицом и проницательными глазами сам знаменитый Махтумкули. Каждому было интересно взглянуть на человека, чьи стихи были известиы по обе стороны гор Кемерли.

Рассматривая двухэтажные глинобитные домишки с беспорядочно выступающими кривыми балками, Махтумкули вспомнил широкие степи Гургена и Атрека, тихо пробормотал:

— Где ты, степное раздолье?

— Вы что-то сказали? — спросил Махмуд.

— Я говорю, что жизнь бедняка везде одинакова, — сказал Махтумкули, понимая, что не время сейчас делиться сокровенными чувствами. — Ни вода в реке, ни место в тени не принадлежат ему.

— Вах! — воскликнул Махмуд. — Да разве хоть одна из бесчисленных звезд вселенной принадлежит бедняку! Но я скажу вам: бедняк тысячу раз был бы доволен тем, что имеет, если бы ему дали спокойную жизнь! Понимаете? Мы благодарим аллаха за бедность, лишь бы нас оставили в покое!

Тут Махмуд обратил внимание на любопытствующих и напустился на них:

— Чего ртами мух ловите? Живого человека никогда не видели? Идите-ка, занимайтесь своими делами!

— Не гоните их, уста, — попросил Махтумкули. — Я с удовольствием поговорю с ними.

Из толпы выдвинулся тощий старик с крашеной бородой. Поэт сразу узнал его. Прижав правую руку к сердцу, старик склонился перед Махтумкули:

— Простите мою вину, шахир-ага!.. Я не знал, кто вы, и погорячился… Вах, будь она неладна, эта горячность! Но вы сами отец и должны попять, что когда у человека убивают сына, он теряет голову от горя! — Старик всхлипнул. — Я собирался идти к вам, чтобы просить прощения. Хорошо, что вы встретились… Прошу вас, простите!..

Махтумкули посмотрел на худое, лишенное живых красок лицо, на редкую бородку, седую у подбородка, там, где отросшие волосы не были покрыты хной. Провалившиеся тусклые глаза старика были полны тоски и мольбы. У поэта защемило сердце. Чем они виноваты, эти несчастные кизылбаши, что теряют свой жалкий скарб, своих сыновей, свои надежды?

— Я не виню вас, брат, — тихо сказал он, потупившись. — Если бы вина мира была такой, как ваша, можно было бы жить спокойно. Чем провинились вы? Тем, что набросились на меня с топором? Если бы вы даже опустили топор мне на голову, и то не было бы перед богом вашей вины. Ни я, ни вы не виновны в случившемся, брат мой! Пусть проклятие обрушится па головы тех, кто толкает нас на братоубийственные дела!

В толпе оживленно заговорили. Видимо, слова старого поэта пришлись по сердцу многим. Послышались возгласы;

— Мерхаба, шахир-ага!

— Аперин, Махтумкули-ага!

— Мерхаба!

Строгие морщинки у глаз Махмуда разбежались тонкими лучиками улыбки.

— Чего мы стоим на дороге! — сказал он. — Пойдемте в дом! Там за чаем и продолжим разговор!

Несколько стариков из толпы двинулись вслед за ним.

Махмуд распахнул обе створки калитки, проделанной в высоком глинобитном дувале.

— Прошу вас, гости!

Женщины, мывшие посуду, с визгом бросились в разные стороны.

Махмуд засмеялся и сказал:

— Проходите, поэт, посмотрите, как мы живем! Вот здесь обитают восемь семей!

Крохотный дворик, со всех сторон стиснутый сплошными массивами домов с подслеповатыми оконцами, напоминал колодец. Старая одежда, вынесенная для просушки, бедная утварь — все свидетельствовало, что хозяйка здесь — нищета. И только полуденное солнце, равно освежающее и дом бека и жилище бедняка, делало двор ярким и весёлым.

По простенькой лесенке, сооруженной из двух тонких бревен, гости поднялись в тесную, но очень чистую, прибранную, свежевыбеленную комнатку. На полу ее был разложен слой камыша, поверх которого лежали два видавших виды коврика. В дальнем углу на железном сундуке высилась стопка одеял и тощих подушек. По обе стороны узкого, как бойница, окошка тянулись полки. На одной из них стояли миски и пиалы, на другой — разного размера и формы кувшинчики — единственное украшение жилища.

Махтумкули кивнул на кривую саблю в черных ножнах, висящую на стене.

— А вы говорили, уста, что не умеете владеть оружием!

— Это — сына! — нахмурясь, ответил Махмуд, и Махтумкули пожалел, что так неосторожно задел сердечную рану хозяина.

Однако Махмуд хмурился недолго. Когда гости расселись, он сказал, обращаясь к краснобородому старику:

— Вот ты просишь, чтобы он простил тебя… А ты знаешь, что за человек поэт Махтумкули? Он такой же, как и мы, не удостоенный милости бога бедняк. У него было два брата. Один погиб в схватке с нашими, другой попал в плен и нет о нем вестей до сих пор, хотя прошло уже много лет. Махтумкули, положась на милость судьбы, отправился на поиски брата. А ты накинулся на него, как на врага!

Старик начал оправдываться. Потом разговор перешел на общие темы — о сложности жизни, о тяжелой судьбе людей. Махтумкули поделился своей заветной мыслью: до тех пор не будет на земле жизни ни туркмену, ни кизыл-башу, пока не прекратятся грабежи и войны. Собеседники согласно кивали, вспоминая прошлое, сетуя на настоящее, сомневаясь в будущем.

Утешая их, Махтумкули говорил:

— Мир, братья, это караван, кочующий с одного места на другое. Часто в пути попадаются колодцы с горько-соленой водой, но не может не быть колодцев и с хорошей водой. Они есть где-то впереди и до них нужно дойти. Настанет время, когда зло будет изгнано и люди вздохнут свободно, но путь к хорошим колодцам неблизок и нелегок, и жизненные превратности подстерегают нас, как волки стадо сайгаков, и ловят отставших и отбившихся. Мир, братья, богат бедами. Одного они сразу вышибают из седла, другого постепенно сгибают к земле, пока твердость земли не покажется ему пухом, в котором можно укрыться от жизненных невзгод.

— Да, — сказал краснобородый старик, — страданий много и земля тверда, но при всех своих горечах жизнь сладка для человека. Иначе завтра же мир обезлюдел бы!.. Вот вы говорили, что мы живем тесно. Да если бы па каждого человека