Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов

— Ты шибко на меня тогда осерчала? — не дожидаясь, когда прекратится смех, спросил Сырезкин. — Я уж потом здорово себя проклинал. Рожу некому было набить. Каюсь, слышишь? Дошло до меня, что у тебя из-за меня неприятности. Может быть, поладим, а? Гложет, проклятая. Проснулась — требует. Это я про совесть…

Утихший было смех снова вспыхнул, как огонь от новой порции топлива.

— Да перестань же ты! — нервничал Петька, чувствуя, что лицо обдает жаром. — Нашла смешного…

Серафима умолкла и, чуть приподняв голову, уставилась в какую-то невидимую точку. Петьке вдруг увиделась она такой, какой впервые ее заметил тогда на вечернике. Вот так, со вздернутым кверху кончиком носа, с таким сосредоточенным взглядом сидела она на завалинке, а в руках держала большую подсолнечную шляпу. Много тогда она перепортила ему кровушки. Но все же он, Петька хотя и с опозданием, взял свое. А сейчас он владыка. Вздумалось пожалеть и обласкать — и вот пришел. Не нашлось бы такой доброты — так бы говела весь пост.

— Так чего же ты слова не проронишь? — с легкой досадой произнес Сырезкин.

— А чего тут говорить? Значит, ты еще не совсем пропащий, ежели совесть гложет, — опять подмигнула Серафима. — У нас тут один мужик был без совести. Любил подсматривать, как бабы в бане моются. Заметили они его однажды за этим занятием — цап! И в парную! Измазали с ног до головы пеной и в глаза мыла понабивали да и вытолкнули его наружу. Вот уж покрутился да покричал, пометался… Вот этот, правда, пропащий… совести-то никакой… А тебя раз гложет — значит, есть она. Только не пойму, зачем она тебя гложет? Разве ты в чем провинился?

— Слушай, милашка, — перешел Петька на ласкательный тон, — меня вон там двуколка дожидается. Давай к Светлому ручью проскачем. Изолью тебе свою душу. Как с богом, с тобой обойдусь… Надо мне с тобой… Надо мне с тобой серьезно поговорить…

— А домой уж не хочешь меня пригласить? Или этот самый абиссинский морс, што ли, кончился? — Серафима лукаво взглянула в лицо Петра.

— А что? И домой можно! — буркнул Сырезкин.

В это время они завернули за угол дома Прасковьи, и Петька сразу же положил на талию Серафимы руку. Та снова рассмеялась, но руку не отстранила.

— Что же ты при людях побоялся обнять?.. Э, дожил до седых волос, а все прячешься, как ворованное утаиваешь…

— Кто? Это ты про меня такое варганишь? Про меня, да? — передернулся Петр и начал лихорадочно надевать пиджак. — Заумь ты какую-то несешь. А хочешь, я тебе докажу? Хочешь, а?

Ребяческий азарт этого детины вовсе развеселил Серафиму. Она отошла от Петра и прикрыла ладонями лицо.

— Пойдем на самую середину улицы! При всех обниму! Пущай смотрют и облизываются. Чай, еще не все они меня забыли. Пошли, пошли, чего там! — багровея, произнес он.

Серафима толкнула Петра в плечо и, не скрывая сияющего лица, побежала прочь.

— Не могу, Петенька! У меня гости, гости ждут… До свиданьица! Другой раз…

Серафима скрылась за калиткой. Петр постоял с минуту в нерешительности. Хотел было вначале кинуться за Волановой, но, немного поразмыслив, отказался от этого намерения. Со злостью дернул лакированный козырек и, свернув на другую улицу, быстро зашагал к своей двуколке.

XX

Говорят, хорошее качество человека — забывать плохое. У людей, за исключением злопамятных, всегда имеется потребность очистить свое существо от мрачной накипи, от того, что портило настроение и кровь, отнимало здоровье. Это так же необходимо, как необходимо организму избавляться от вредных и ненужных веществ.

И Серафима очень быстро забыла о том, что была на краю гибели, о том, как сдали ее нервы после первого же моления. Помнились люди: Ладухин и Агафья, заботливость присланных пресвитером сестер во Христе.

Вскоре в доме Прасковьи снова появилась сестра Ксения. У нее было поручение от пресвитера — пригласить Серафиму и Прасковью на моление в Краюшкино. Гостью попотчевали варениками с творогом, и после двухчасового отдыха все трое отправились в путь. Дом и детей оставили на Агафью. К Михаилу Агафье теперь незачем было идти: он уехал на несколько месяцев в Казахстан, под Актюбинск. Согласился быть десятником на строительстве жилья для кочевников, которые решили начать оседлый образ жизни. Корову Михаил продал и большую часть денег передал Серафиме, для детей.

…Парамон долго расспрашивал Серафиму о здоровье, внимательно выслушивая каждое ее слово. А когда она рассказала о своих галлюцинациях, появившихся в бреду, Парамон положил свою ладонь на кисть руки Серафимы и с умилением посмотрел ей в глаза.

— Все это было от бога, сестрица. Теперь душе твоей будет дозволено общаться с ним. Во время моления страстно пожелай быть перед богом. И он даст тебе дар ангельской речи. Мы — служители спасителя и поэтому, в большой немилости у тех, кто насильно взял бразды правления над людьми. Но он видит наши страдания и муки. И нам, и косноязычью воздается свое. Ну, а пока суть да дело, моления наши проходят тайно от каждого, кто не достоин внять гласу божьему. Собираемся мы нынче в четыре часа после полудня в Замашинском редколесье. Сестры укажут тебе путь…

За два часа до моления Серафима много узнала новинок из жизни общины. У сестры Полины обнаружилась падучая болезнь, умерла самая старая верующая — Анастасия. Сейчас двенадцать членов общины строят для пресвитера новую светелку. Шестеро других вскопали и посадили ему картофель на заливном лугу. Община единодушно решила соорудить «вприлип» к дому пресвитера каморку и для обиженного умом Гордея. А между тем Гордея особенно не волновали заботы братьев и сестер. Не унывая, он до глубокой ночи был в работе, в хлопотах. Все давалось ему легко и просто.

Помощник пресвитера не понимал и не знал, что в работе может быть передышка. Да и не нужна она была ему: энергии и молодецкой силы у него было предостаточно.

Наблюдая за его работой, некоторые приходили к выводу, что Гордею удается справляться со всеми домашними делами лишь потому, что он не задумывается, что делает, не пугается ни малого, ни большого.