Гадкие лебеди кордебалета - Кэти Мари Бьюкенен

— Столько возни, а у меня все равно нет шансов.

— Тебе не нравится, как я делаю прически? — Я втыкаю цветок за ухо, вместо того чтобы спрятать его на затылке, и отступаю в сторону, открывая перед ней зеркало.

Она видит себя и улыбается. Зубы у нее теснятся во рту и торчат во все стороны. Предупредить ее, чтобы не открывала рот перед старым Плюком? Не надо. С сомкнутыми губами она кажется слишком угрюмой.

— Хорошенькая, как персик.

— Все ты врешь.

— Господи, Мари.

— Monstrum in fronte, monstrum in animo.

Она читает газеты, которые выуживает из канавы. Она ходит в школу к монашкам и по воскресеньям, когда школа закрыта, бродит как потерянная. Она знает, говорит и думает такое, что лучше бы держать при себе.

Что это означает?

— Уродлив лицом, уродлив внутри.

— Ерунда какая-то. И обидная, потому что все говорят, как мы похожи.

Она рассказывает о дикарях и рецидивистах. Говорит, что ей досталось лицо обезьяны или преступника. Неужели я не вижу низкого лба, широких скул, выдвинутой вперед челюсти?

Мари

Я стою перед месье Плюком, ожидая его оценки. Руки в подготовительном положении, ноги в первой позиции, хоть он и не видит их из-за стола. Плечи вниз, повторяю я про себя. Тянуть шею. Руку мягче, локоть тоже. Расслабиться. Не дергаться и не волноваться из-за Шарлотты, которая стоит в первом ряду в самой лучшей пачке, вытащенной из сумки в то же мгновение, как Антуанетта ушла.

Кабинет огромен, в два раза больше нашей комнаты, но почти пуст, если не считать стола, украшенного резными змеями и еще какими-то тварями с выпученными глазами и оскаленными клыками. Похожее ощущение возникло у меня, когда я подошла к задним воротам Оперы. Они были украшены гирляндами, цветами и свитками, но столбики ворот выглядели как поставленные торчком мечи. Фасад Оперы с этой стороны украшали крылатые звери и смеющиеся маски. Над входом — голова с дырами вместо глаз. Антуанетта сообщила, что все, кроме зрителей, заходят в театр отсюда, через двери во дворике администрации. Нам не придется идти к главному входу, где было в сто раз больше украшений, выпученных глаз, кричащих ртов. Я чуть не расцеловала ее при этих словах.

Внутри театра я увидела гладко оштукатуренные стены и простые деревянные полы. Все, конечно, не такое обшарпанное, как в нашей комнате, но три года назад, когда Опера только что открылась, все газеты писали о мраморе, мозаике, позолоте, бронзовых полуобнаженных женщинах, которые поддерживают канделябры на лестницах.

— Не так тут и роскошно, — сказала я.

— Роскошно с другой стороны, где публика, — объяснила Антуанетта. — А это сторона для таких, как мы.

Еле ковыляя, к нам подошла женщина с острым, как клюв, носом. Скрипучим голосом она сказала:

— Мадемуазель ван Гётем, вы должны были обговорить это со мной.

— Ах, мадам Ганьон, консьержка всея Оперы, — Антуанетта сверкнула улыбкой, — как поживают ваши колени?

— Вы все так же льстите.

— Вы предпочитаете, чтобы вас звали консьержкой заднего входа?

— Я предпочитаю девиц, которые говорят правду.

Антуанетта ухмыльнулась и кивнула на нас с Шарлоттой.

— Старый Плюк ожидает нас наверху.

На мгновение я в этом засомневалась.

— Ваших имен нет в журнале, — мадам Ганьон встала между нами и лестницей.

— Вы прекрасно знаете, что старый Плюк никогда не утруждает себя журналами.

Антуанетта переступила с ноги на ноги.

— Сходи наверх, детка, приведи старого Плюка. Скажи, что мадам Ганьон просила его спуститься.

Ни секунды не раздумывая, Шарлотта обошла мадам Ганьон и двинулась к лестнице. Я почувствовала укол ревности — Антуанетта выбрала ее, а не меня.

— Я быстро! — обернувшись, крикнула Шарлотта.

— Ладно, идите! — процедила мадам Ганьон сквозь сжатые зубы, и Антуанетта дернула меня за руку.

По дороге к кабинету месье Плюка мы остановились перед маленьким столиком у каморки консьержки. Мы с Шарлоттой прикоснулись к висевшей на стене подкове, а Антуанетта объяснила, что так делают все — и актеры, и певцы, и балерины. Она накрыла наши ладони своей и слегка сжала пальцы.

— Не бойся, Мари.

Пока мы ждали у кабинета месье Плюка, я изо всех сил стиснула руки, чтобы не сорвать заусенец на большом пальце. Наконец в дверях появился какой-то господин, и я замерла, понимая, что время пришло. Он на мгновение задержался в коридоре, снял странные очки — круглые, с синими стеклами. Но это был не месье Плюк.

— Мадемуазель ван Гётем, — он приподнял шляпу перед Антуанеттой и двинулся дальше. Пальто у него было хорошее, но шерстяная жилетка сильно засалилась, а каштановую с сединой бороду не мешало бы подстричь. Антуанетта всегда говорила, что по ботинкам мужчины можно понять, богат ли он, поэтому я даже оторвалась от стены, чтобы посмотреть. Ботинки оказались начищенными, но носки у них загибались вверх, как будто он носил их уже сто лет.

Не успел он отойти достаточно далеко, как Шарлотта спросила:

— Из этих, постоянных зрителей?

— Это месье Дега, художник, — сказала Антуанетта. — Он днюет и ночует в Опере, делает наброски. Обычно рисует балерин. Однажды он написал портрет Эжени Фиокр.

— Она этуаль, — мечтательно протянула Шарлотта. — И вышла замуж за маркиза.

Об этой истории говорил весь Париж. Надеясь на повторение ее судьбы, поденщицы, белошвейки, чесальщицы шерсти и отправляли дочерей в балетную школу. И прачки тоже.

— Наверное, он хорошо рисует, — предположила я.

Антуанетта пожала плечами.

— На его рисунках девушки чешут спину или штопают чулки.

Понятно, что никто не будет вешать такие вещи на стену. Антуанетта вечно что-нибудь выдумывает, чтобы избежать брани маман, рыданий Шарлотты, не дать мне узнать то, чего, по ее мнению, мне знать не следует, или просто потому, что она привыкла врать и ничего не хочет с этим делать.

Месье Плюк наконец-то поворачивается к нам, оглядывая с головы до ног. Мне кажется, ему хочется смеяться — может быть, из-за моей юбки, или из-за положения рук, или из-за Шарлотты, которая присела в таком низком реверансе, что ее пальцы коснулись пола. Но он сдерживается, подкручивает усы, прикрывая рукой рот.

— Хорошо, мадемуазель Мари, мадемуазель Шарлотта. — Он встает и указывает перед собой: — Сюда.

Потом он долго разглядывает нас. Вероятно, он слышал о Чезаре Ломброзо, об убийцах, шлюхах и жуликах всякого рода, которые таковы от рождения, о знаках на лицах, по которым их можно узнать. Выгонит ли он меня? Велит ли ждать Шарлотту в коридоре? Я стараюсь спрятать челюсть, но что,