Следующая остановка – «Пионерская-стрит» - Арина Павловна Обух

– Как я люблю Фонтанку!.. Как я люблю Петербург!..

Но Питер точно знает, что у Москвы к нему некое чувство вины. Но такое… не обременительное. А романтичное, приятное, с горчинкой.

А любовь её принадлежит Парижу. Хотя она и знает, что любить Париж – это банально. И даже пошло – как сакуру на Арбате, но. Настроение!..

– А ты был в Париже? – ей хочется поговорить о любимом.

– Был, – Петербург смотрит в сторону.

– И что видел?

– Носки с Джокондой.

– Пи-итер!..

– К самой Джоконде подойти не получилось: китайцев много было. Но в том же Лувре носки продавались.

– Купил?

– Нет, но рассмотрел. Честно говоря, никогда ничего не чувствовал к Джоконде.

– Это шедевр!

– Ты просто слишком доверяешь путеводителям.

– А тебе правильно прописали антидепрессанты.

За секунду до начала гражданской войны между двумя городами официант приносит пиццу. Питер улыбается:

– Как ты живёшь вообще?

– Я много работаю. А ты?

– А я много сплю. Погода наша располагает. Последнее время, кстати, сны стали интересные показывать. Рассказать?

– Расскажи.

На Васильевский остров я приду…

– Значит, в мастерской Клода Моне собралось много гостей – Пикассо, Шишкин, Вермеер, Айвазовский, Кандинский и передвижники. И Моне решил показать собратьям свою серию работ «Стог сена»: стог сена в снегу, стог сена в тумане, стог сена в дожде, стог сена на рассвете и т. д.

Пикассо сразу дал совет: «Слушай, а ты сломай этот стог сена. Ну как я Дору Маар».

Шишкин перебил: «Не надо ничего ломать, лучше пропиши хоть одну соломинку. А так – это просто пятно».

«А зачем вообще рисовать стог сена, если есть окно?!» – не понял Вермеер.

«А где море?!» – подхватил Айвазовский.

«Сено – это хорошо, но тут не хватает народной судьбы, – хором сказали передвижники. – Сюжет – вот что тянет за собой краску!»

При слове «сюжет» Кандинский поморщился.

Но неожиданно где-то сверху возник балкон и окно с видом на полторы комнаты. Оттуда вышел Бродский. Поздоровался, но предупредил, что он только на минутку – перекур.

Вот такой сон, представляешь?

– Таких снов не бывает.

– Хочешь сказать, что это была явь?

– Да.

Её «да» получилось таким простым и естественным, что не оставалось ничего другого, кроме как поверить. Конечно, всё это так и было. Он же своими глазами видел. Вот как её сейчас видит.

Они вышли из кафе, и остров Декабристов повёл их вдоль Смоленки. Начался парк. Хотя «парк» – слишком пышно сказано: просто скамейки и деревья. Деревьев было не так уж и много, но где-то они стояли толпой, создавая сумерки среди ясного дня.

И в этих сумерках они вдруг увидели его.

Не поверили. Подошли ближе.

– Ну вот. А ты говоришь – сон…

Перед ними стоял Бродский. И глядел ввысь.

Было ощущение, что поэт только что вернулся, а они – первые, кто встретил его на родине.

Нет, не первые.

Пафос момента разрушили рыбаки, спавшие на скамейках рядом. Под их головами покоились рюкзаки, а под скамейками – снасти: удочки, вёдра, сети, пустые бутылки… Рыбаки, будто сторожевые петербургские львы, охраняли поэта.

Услышав шаги, львы открыли глаза, проверили обстановку и снова задремали. Они как бы одобрили незнакомцев и позволили им войти в круг приближённых к поэту.

– Какой необыкновенный памятник!.. Как хорошо ты придумал – прийти сюда.

– Да. Только я впервые тут Бродского вижу.

– Как?! Я думала, ты специально… Потрясающе.

– Может, его сегодня поставили?..

Было понятно, что рыбаки находятся на поверхности сна, поэтому она решила задать им вопрос, но шёпотом, чтобы не будить окончательно, а стать как бы частью их сновидения:

– Простите, а Бродский тут давно?..

– Года четыре вроде, – ответил один.

– Зимой, среди ночи, выгрузили его и уехали, – отозвался второй. И снова нырнули в сон, доверив явь незнакомцам.

Незнакомцы смотрели на Бродского. Молчали, словно ожидая, что поэт сейчас сам всё расскажет: так, мол, и так, обещал, вернулся.

Они присели на скамейку близ поэта и львов в полудрёме. Идти больше никуда не хотелось. Наоборот, было чувство, что они уже пришли.

– Странно, – сказал Питер. – Четыре года… А я ни разу его тут не видел. И таблички нет… И открытия торжественного точно не было, ничего не было. Вернулся, никого не предупредив.

– Он ведь так и писал: «Как хорошо на свете одному…». И ещё – «На Васильевский остров я приду умирать» – вот и пришёл.

– Васильевский на другом берегу, – поправил Питер.

– Всего один мост перейти, – улыбнулась Москва. – А у тебя какое стихотворение любимое?

– Первое, которое я у него прочитал. «Нет, мы не стали глуше или старше, мы говорим слова свои, как прежде, и наши пиджаки темны всё так же, и нас не любят женщины всё те же…». Я сразу полюбил Бродского и его пиджак.

Спящие рыбаки зашевелились; сон их был хрупок.

– Пора? – спросил один рыбак.

Вопрос был универсален, так что задумались все присутствующие.

– Пора, – ответил за всех второй рыбак.

Оба приняли вертикальное положение, сделали первые шаги, как бы пробуя на прочность земную твердь. Земля держала, но сомнения оставались.

– А какая рыба тут ловится? – спросила Москва.

– Разная ловится. Форель, треска, щука… Осётр, сом попадается, севрюга…

Мужики стали перечислять всё, что успели поймать во сне. Потом надели рюкзаки, собрали снасти и пошли, с трудом пробираясь сквозь плотный июльский воздух.

Было душно. Синоптики второй день обещали грозу, но небо никак не решалось на сильные чувства, копило влагу. А город жил в предчувствии этого рыдания.

– Мне кажется, если мы сейчас уйдём, то Бродский исчезнет. Может, не уходить? – спросила Москва.

– Пора, сейчас ливень хлынет, промокнем.

Они продолжили свой путь вдоль Смоленки.

– Что ты оглядываешься?

Ей казалось, что взглядом она сможет закрепить поэта в пространстве, продлить его присутствие.

– Дай ему спокойно мост перейти, – улыбнулся Питер.

Питер живёт по правилам сна.

И Москва поняла, что, пока она смотрит вперёд, – Бродский переходит Ново-Андреевский мост. Улица Беринга встречает его – и ведёт к линиям Васильевского.

«На Васильевский остров я приду…»

Москва

Питер тоже приезжает в Москву. Но по будням. И устремляется сразу в центр.

Стоит, переминаясь с ноги на ногу, неловко подбираясь под зонтик к Москве, потому что свой, сломанный, забыл дома. Москва распахивает глаза, окаймлённые в дорогую итальянскую оправу, разглядывает своего визави в промокших ботинках из Гостиного двора и принимает решение отогреть и накормить гостя. Питер хлюпает носом, как бы поощряя её намерение.

Питер растапливают чаем, и он обмякает: Москва, родная…