Семь процентов хаоса - Эллен О'Кловер

Сестра отвечает, прибавляя три смайлика с глазками-сердечками.

А по-моему, очень даже доделано.

Посмотри, сколько человек его загрузило, детка!!!

Я лихорадочно открываю раздел аналитики и вижу логотип «ПАКС», сделанный Марен для моего дурацкого выпускного проекта, и двадцать шесть тысяч загрузок. Их число продолжает расти у меня на глазах. Сорок четыре тысячи. Пятьдесят две тысячи.

К тому времени, как возвращается папа, осыпая прихожую гравием, принесенным на ботинках, загрузок становится сто девяносто две тысячи.

Мы смотрим друг на друга, и его брови озабоченно сходятся на переносице.

– Ро? – говорит он. – Что случилось?

Я снова перевожу взгляд на экран: двести тридцать тысяч.

Черт. Черт.

Моя мама была наполовину компьютером. По крайней мере, папа всегда описывает ее именно так.

Она выросла в Слейт-Лейк, курортном городке, который еще меньше, чем наш. В трех часах езды от Денвера, затерянный в горах, как галька на дне реки. Маме было двадцать два года, когда она появилась в «Бобах на озере» с рюкзаком за спиной и книгой об истории самого первого ноутбука «Эпсон HX-20».

«Она читала ее как стихи», – рассказывал мне папа. Как что-то необыкновенно прекрасное.

Они поженились, когда ей было двадцать три, и стали родителями, когда ей исполнилось двадцать четыре, а к двадцати шести она уехала на другой конец страны, в Калифорнию, не прихватив с собой ни меня, ни папу, чтобы не висели на ней, как ярмо. Вернула себе девичью фамилию и растворилась на просторах неустанно разрастающейся Кремниевой долины. Время от времени я встречала упоминания о ней в разных статьях. Это всегда происходило неожиданно, оставляя ощущение, будто я случайно угодила пальцем в розетку.

Мне программирование тоже кажется прекрасным. Это у нас с мамой общее. А еще – я на нее очень похожа внешне.

В ящике папиного рабочего стола лежит их свадебная фотография, поблекшая и сложенная пополам, поперек их животов. Они стоят на пристани через дорогу от кофейни, за галечным пляжем. Папа улыбается чему-то за кадром, но мама в белом платье внимательно смотрит прямо в объектив. Ее буйные кудри, совсем как у меня, освещены солнцем, и уже тогда – в этот особенный день – у нее такой вид, как будто она собралась уходить. Во всяком случае, мне, знающей о том, что она уйдет, всегда так казалось.

Рассказывая об этом, папа уверяет, что мама предлагала ему уехать вместе с ней. Но у него была кофейня, и мечта о ресторане маячила так близко, только руку протяни. А мне исполнилось всего два года, здесь жила вся моя семья, и что такого было там, в Калифорнии, чего не было у нас дома, среди наших гор? Но мама знала, как знаю теперь и я, – там было будущее. Мы не вписывались в ее представление о нем, и поэтому она ушла.

Она бросила нас совсем; отступления от этого правила случались лишь раз в году, когда точно, без опозданий, мне приходили подарки на день рождения. Шумные разноцветные роботы, которые научили меня блочному кодированию раньше, чем я начала читать. Настольные игры с названиями типа «Хакеры» и «Кодовый режим». Когда я подросла, учебники по STEM[2], а затем программное обеспечение для нашего с папой общего компьютера, который стоял в кабинете на втором этаже.

В детстве я не догадывалась об истинном предназначении подарков – это была попытка мамы исподволь превратить меня в ее подобие; ежегодное орошение почвы, на которой должна была взойти я, достойная ее внимания. Я замечала лишь то, что́ эти подарки делали с папой. Видела, как при взгляде на обратный адрес он, всегда такой мощный и спокойный, сжимается, словно высохшая сосновая иголка. Становится чужим и колючим.

И, конечно, я притворялась, что мне не нравятся ее подарки, и прятала их под кровать. Едва заслышав на лестнице папины шаги, я выходила из присланной мамой обучающей программированию компьютерной игры. Ведь папа был для меня всем. Это он вместе со своим отцом и братом построил для нас летний деревянный домик; он возил меня по моим делам; он готовил мою любимую еду. Мы могли говорить с ним о чем угодно, и его любовь ко мне была подобна вечно продолжающейся беседе.

И только при воспоминании о маме он сникал и грустнел, как будто получил удар под дых.

Я ненавидела такие моменты, но все равно тянулась к миру, который открывала мне мама, – мне нравилась четкая логика построения программы, непостижимое компьютерное волшебство. Я скрывала это от папы; скрыла и то, что в одиннадцать лет впервые написала ей письмо.

Миллер прочитал его внимательно, высунув от усердия язык, и добавил недостающие запятые. Письмо получилось длинное, изобилующее вопросами о жизни и заканчивалось трогательным: «Ты ко мне приедешь?», накорябанным дрожащей рукой.

Она не только не приехала, но даже не ответила. А потом мне исполнилось двенадцать, и вместо подарка мама прислала неподписанную открытку, в которую была вложена стодолларовая купюра. Наверное, я не оправдала ее доверие, сбив привычный ритуал и нарушив молчаливый уговор о том, что мы никогда не будем общаться. Я разрыдалась прямо на глазах у растерявшегося папы, а позже Миллер разыскал меня, всю в слезах и соплях, в лесу у нас за домом.

Я хотела отдать купюру ему, но он замотал головой и помог мне сжечь ее в охапке сухих, хрустящих сосновых иголок. С тех пор я раз в год получала открытку с купюрой, и мы вместе сжигали ее – пока однажды не перестали.

Жизнь шла своим чередом. Папа так и не переделал «Бобы» в ресторан; сначала потому, что дедушка любил кофейню такой, какая она есть. А потом, когда дедушка умер, папа не захотел ничего менять в память о нем. Мы отмечали в нашей кофейне все семейные торжества: дни рождения, юбилеи, праздники. Нам с Сойер всегда было уютно сидеть между моим папой и ее родителями. Папу и дядю Хардинга на фотографиях почти не отличить друг от друга, оба бородатые и высокие, как два дерева. Но Сойер переехала, мы с папой остались вдвоем, и на переделку кофейни теперь не хватало денег. Я видела, как папина мечта тает на глазах, в то время как мама где-то живет яркой и полной жизнью.

Я не хочу иметь с ней ничего общего, но любовь к тому, что любит она, у меня в генах. Это моя предсказуемая человеческая натура. Что поделаешь, я люблю программирование. Хочу переехать в Калифорнию и добиться чего-то в этом мире так же, как это сделала моя мать. До боли хочу доказать ей, что не нуждаюсь в ее деньгах, которые мы с Миллером превратили в пепел посреди леса. Что прекрасно обойдусь без нее. Что могу вернуть папе мечту, которую она у него украла.

Папе сейчас за сорок; если я не вмешаюсь, он будет откладывать свои планы до бесконечности. Возьмет кредит, который не может себе позволить, чтобы отправить меня в колледж. Потом будет выплачивать его всю оставшуюся жизнь, ни на минуту не покидая свой пост за кофемашиной. У папы все получается вкусным, у меня в детстве даже была такая игра – сначала у нас с Миллером, а позже с Марен. Мы находили на кухне самые странные ингредиенты и отдавали папе, а он каждый раз готовил из них что-то необыкновенное.

Вот и сейчас, когда у меня звонит телефон, он над чем-то колдует. Всего за сутки с того момента, как Сойер написала про «ПАКС», приложение загрузили девятьсот семьдесят две тысячи раз. У меня полетел сервер. Я не спала всю прошлую ночь.

Номер незнакомый, калифорнийский. Папа поднимает взгляд от болгарского перца, который нарезает кольцами. Я весь день пряталась от собственного телефона, но тут, дернув плечом, все же отвечаю на звонок. Привычно напрягаюсь – горло знакомо сжимается, как будто я вот-вот расплачусь от мысли: «А вдруг это мама?»

Но, конечно, это не она.

«Роуз? – Голос на том конце провода спокоен и серьезен. Я невольно выпрямляюсь, и папа вопросительно вскидывает бровь. –