Складки - Валерий Михайлович Кислов

Мы словно видим, как луч бьет по бугристой поверхности эпидермы, затем преломляется, разбивается на световые брызги, которые с трудом просачиваются внутрь, а там окончательно рассеиваются и печально угасают.

Задумавшись, мы уже мним себя фигурным, многослойным кожухом, кожаным чехлом, почти непроницаемой оболочкой с участками различной плотности, сложнейшим препятствием для прохождения световых лучей и даже, в некотором роде, неодолимым рубежом, за которым свет подстерегают губительные сумерки. А может, и того пуще: мы рисуем себя таинственным светопоглотителем, урчащим агрегатом по переработке света в тень. Причем для получения густой, плотной, чуть ли не плотской тени нам требуется очень много яркого света. Mehr licht! Мы не сильны ни в физике, ни в геометрии, но причем здесь они? И почему мы должны быть в чем-то сильны?

Мы заходим в тупик.

Зайдя в тупик, мы вдруг осознаем, что перестали урчать (тупики, кстати, иногда будоражат сознание: в тупиках даже самый тупой разум может заостриться, хотя чаще всего — по крайней мере здесь, в тени Рутении — затупляется окончательно). Мы начинаем приписывать нашим мыслям способность влиять на нашу физиологию. Мы вспоминаем о слове «соматическое», но не понимаем, что оно означает и какое оно имеет отношение к нашему конкретному случаю. Быть может, мы о себе слишком высокого мнения? Быть может, мы себя просто переоцениваем?

Быть может, именно для того, чтобы оценить себя объективно, мы робко приоткрываем дверь.

А там…

Мы тут же испуганно ее закрываем. Что там было? Что мы могли там увидеть? Что могло нас так напугать?

Мы пытаемся воссоздать мелькнувший образ, уловить мысль, вообразить ее путь с момента появления в нашей черепной коробке — через блуждание по извилистым меандрам — до окончательного исхода. Вот, допустим, она пришла откуда-то извне, проникла внутрь и двинулась озарять наше мрачное церебральное царство. Просвещать. А передвигаться ей, наверное, нелегко («Маршрут, как кашрут, в Рутении крут», — каламбурим мы о своей родине, и все маршируем): вверх, вниз, направо, налево, с каждым шагом путаясь в волокнах и увязая в рыхлой и липкой массе серого вещества. Удастся ли мысли, заляпанной, отяжелевшей, изнуренной, пройти весь путь и выбраться из этой трясины? Вряд ли. Вот она слабеет, тускнеет, меркнет. И пропадает почти бесследно, пополняя сонм таких же эфемерно мелькнувших и потухших мыслей, лишь усугубляя вековую несуразность своим эффектным, но бесполезным проблеском. Все опять погружается в кромешный обезмысленный мрак. Мы остаемся с нашими базальными ганглиями, корой, таламусом, мозжечком, как и ранее обремененные грязным и грузным бытием.

Нам не остается ничего другого, как опять робко открыть дверь.

Мы робко открываем дверь и робко входим.

А там?

Что мы видим?

Здесь было бы кстати сказать: «А ничего».

Но это не так.

Мы видим огромную парадную залу, повторяющую интерьер вестибюля: высокий лепной потолок, толстые белые колонны с нервюрами и большие бронзовые люстры с перевернутыми чашами из граненых хрустальных подвесок. В зале царит торжественная тишина. В глубине залы — под балдахином — огромный позолоченный трон резного дерева. На нем неподвижно сидит коротенький толстенький человечек в широкой отороченной горностаем мантии, с высокой короной на голове. В руках он держит скипетр и державу. Венценосец кажется игрушечным, поскольку все — зала, трон, мантия, корона, скипетр, держава — для него слишком велико. Ему лет пятьдесят, но выглядит он как ребенок. У царька круглое гладенькое личико, глазки бусинками, носик пуговкой, ротик сердечком с пухлыми губками бантиком, остренький подбородочек, редкие усики и жидкая бороденка клинышком. Он невероятно, чудовищно лопоух.

Мы никогда в жизни не видели таких ушей.

Вот это уши! Царские! Ну и уши!

Мидас да и только…

Мы молча подходим, низко склоняемся и, затаив дыхание, ждем. Вообще-то — по нашей рутенийской привычке все политизировать — нам следовало бы думать о монархии и анархии, о тоталитаризме и демократии, о разнице между подданным и гражданином, о рутенийских трутнях и оборотнях и т. д. и т. п. А мы думаем лишь об ушах. О царских ушах, нежно-розовых, молочно-поросячьих, просвечивающих, с легчайшим пушком, который при малейшем сквозняке…

— Пшол вон, говнюк! — вдруг визгливо кричит венценосец.

Мы быстро выпрямляемся, разворачиваемся и идем, все ускоряя шаг, к двери. Венценосец по-поросячьи визжит нам вслед. Мы выбегаем и захлопываем дверь.

И вышед вон плакал горько…

Что связывает нас с гневным монархом? Как эта сцена связана с полетом мысли и работой пищеварительного тракта? Что и как мы опять не рассчитали, в чем обманулись, на что не обратили внимание?

— Что это было?

— Чей-то сон, Ваше величество.

Гм…

Лицевая сторона у нас в Рутении часто оказывается нелицеприятной. Слишком ярко. Слишком пестро. Много церемонной мишуры, показного шика, лоска, бутафории. Золото сусальное, а все как самоварное. И мрамор не тот, и бронза не та, и все цари, как один, самозванцы…

Вот и смотрим на уши…

И ерничаем…

Зайдем с другой стороны. Парадному входу в качестве антитезы выберем непарадный вход или даже не вход, а выход. Так будет скромнее и даже как-то спокойнее. И вещи, наверное, будут просты в общении, доступны и нам соразмерны. По чину. По ранжиру. Сообразно нашему соответствию, нашему достоинству. Через этот непарадный выход, мы, как нам представляется, можем войти и там, внутри, найти…

Найти что?

Ведь сколько поколений уже входило и находило… известно что.

А нам все равно…

Ведь история нас ничему не учит. Не учит, впрочем, и география. Мы можем передвигаться во времени и в пространстве, не отдавая себе никакого отчета.

Мы совсем не церемонно, а несколько суетливо — не послами, а посыльными — в прошлом ли, в будущем — ссыльными? — проникаем внутрь и совсем не торжественно, а как-то стыдливо пробираемся вперед в надежде, что предсказуемое неминуемо приведет к самому сказуемому (или хотя бы подлежащему). Мы на секунду задумываемся о причинно-следственной связи между предсказанием и