Экспресс-36 - Борис Сандлер

вид, что не замечают, поймал себя на мысли: я смотрю на них так, будто это не живые люди, а восковые фигуры артистов из какого-то паноптикума. Осталось только угадать, кто и какую роль играет в сегодняшней пьесе, поставленной величайшим режиссером — судьбой. Весь сценический антураж уже установлен и подготовлен: декорации, свет, музыка… Почему же не начинается представление? Что толкает меня пробираться все дальше и дальше по узкому проходу? Свет становился все ярче, а звуки музыки — все громче и ритмичнее, постепенно переходя в парадный марш…

И вдруг я как вкопанный остановился у купе, в котором ехало целое семейство: дедушка с бабушкой, папа с мамой и мальчик лет шести-семи. Взрослые члены семьи, как и прочие пассажиры, встреченные ранее, не проявили ко мне ни малейшего интереса. Для них я попросту не существовал. Но мальчик улыбнулся мне и с любопытством ткнул пальцем в мой узелок. Честно говоря, сам я об узелке, полученном совсем недавно от Ионы-Джоны, совершенно забыл, хотя и не выпускал его из рук ни на минуту. Еще не понимая зачем, я протянул мальчику этот сцепленный за четыре конца темно-зеленый платок с мелкими желтыми цветочками. Малыш вцепился в него проворными ручонками и, положив на голые колени, попытался не медля развязать. Поначалу узлы не поддавались, и он принялся помогать себе зубами. Детский азарт, с которым он делал это, передался и мне — я уже не мог оторвать глаз от его пухлых пальчиков. Вспомнилось: вот так же мой взгляд был прикован к жестяной консервной банке с маленькой дырочкой посередине, которую с силой засовывали в ямку, наполненную водой. Секундой ранее в воду бросали кусочек вонючего карбида, который сразу начинал шипеть и обрастать сердитыми пузырьками. Вот тут требовалось ловко повернуть пустую консервную байку дырочкой вверх и ногой крепко вдавить в ямку. Самый рисковый из мальчишек подносил к дырочке зажженную спичку и… ба-бах! Взрыв подбрасывал банку высоко в воздух. Грязь клочьями разлеталась во все стороны, и, если бы храбрец не исхитрился вовремя отпрыгнуть, мало кто смог бы ему позавидовать. Опасная игра, но именно опасность и делала ее такой привлекательной…

На сей раз взрыв не прогремел, и из развязанного платка ничего не вылетело. Но вагон резко тронулся с места, и я почувствовал, что пол уходит у меня из-под ног. Звуки парадного марша разорвали замкнутое пространство и рассыпались медными брызгами труб, тромбонов, флейт, бубнов…

Я обнаружил себя в Бельцах, на станции Западная под большими вокзальными часами, которые никогда не показывали точное время — или на пятнадцать минут спешили, или на пятнадцать минут отставали. Эти вокзальные часы могли бы служить символом жизненного уклада моих земляков, которые вечно куда-то торопились — и вечно не поспевали…

Мои размышления прервал певучий голосок:

— Вилкам! Так, кажется, говорят у вас в Америке?

Я обернулся на голос. Да, это был Илия-пророк. Бельцкий нищий нарисовался в пространстве, как тот волшебник, старик Хоттабыч из моей детской книжки. На первый взгляд, он мало изменился — разве что бородка стала пожиже, а кончик ее уже не взмывал с горделивым вызовом к небу, как когда-то. Короткой паузы между его «Вилкам!» и пришедшим ко мне осознанием происходящего оказалось достаточно, чтобы заметить: время имеет власть и над ним, вечным странником Илией — пророком.

— Говорят, ты там теперь важная птица, а? — спросил он, прищурив один глаз.

Я уже понимал, откуда ветер дует. Но Илия-пророк и не делал из этого секрета.

— Да-да, мой дружок из Верхнего города рассказал о тебе… Пошли, все уже ждут. Ты приехал точно к началу…

Как в старые добрые времена, он задрал голову и смачно почесал кадык мизинцем.

— Тебе будет что посмотреть и что послушать… А может, и что рассказать самому.

* * *

Город бурлил…

В центре, прямо напротив собора Святого Николая со стоящей в стороне высокой колокольней, располагалось новое четырехэтажное здание — Дом Советов, занимавший целый квартал и своей неуклюжей помпезностью вызывавший у жителей и безмерное уважение, и затаенный ужас — те самые чувства, которые подчиненные всегда испытывают при виде строгого начальника. Там, в этом здании, заседали хозяева города — «медные чушки», как их называли.

Увидеть хозяев города всех вместе можно было дважды в году — на парадах в годовщину Октябрьской революции и Первого мая, в День международной солидарности трудящихся. Они выстраивались в ряд на празднично украшенной трибуне, специально установленной рядом с памятником Ленину, и помахивали руками марширующим перед ними колоннам школьников, рабочих и грудящейся интеллигенции.

Флаги, цветы, воздушные шарики, портреты, лозунги и транспаранты, шум, гам — ура-а-а!

Праздничные демонстрации проходили на центральной площади, которая просторно раскинулась своей асфальтированной поверхностью между собором и Домом Советов. Вероятно, начальству не с руки было смотреть на толстые желтые соборные стены и слушать «отравленные звуки», каждое утро и каждый вечер разносившиеся по городу. Эти звуки морочили людям головы, пробуждали в них отсталые представления, сбивали советских граждан с правильного пути… Так, по крайней мере, полагали обитатели Дома Советов.

Для начала у колоколов срезали языки. Однако это показалось недостаточным, и в Доме Советов решили колокольню снести — чтобы и следа от нее не осталось. Но, пока готовились к сносу, пришел апрель, и город легко вздохнул после затянувшейся влажной зимы, зазеленел, зацвел. Деревья с выбеленными известью стволами, как невесты, стояли в городском парке, подставляя ветви для налетевшего воронья.

Особое оживление наблюдалось в еврейских домах — там мыли полы, белили стены изнутри и снаружи, двигали мебель, проветривали постельное белье, выбивали специальными хлопушками застоявшуюся пыль из ковров. Из шкафов и комодов в нос шибал нафталинный дух — снежно-белые кристаллы дробили и рассыпали среди зимней одежды или зашивали в марлевые мешочки и подцепляли к вешалкам. Нафталин будет там благоухать в течение лета, до первых холодов.

Подлинной причиной всей этой, как ее называли, «предмайской уборки» являлся на самом деле совсем не Первомай, а Пейсах, выпадавший, как правило, на апрель — за одну-две недели до государственного праздника пролетарской солидарности. Вслед за Пейсахом наступала вскоре и православная Пасха.

Именно в такие предпасхальные дни еврейские растеряхи переживали немало сладостных мгновений — не столько от самой уборки, сколько от того, что удавалось в ходе нее обнаружить. Например? Тут имеет смысл вспомнить историю, приключившуюся как-то с Брайной Худой. Про нее говорили: если в мире возьмутся истреблять всех хозяек, она, бедняжка, падет невинной жертвой.

Ее двенадцатилетняя дочка, убирая в доме и отодвинув от стены диван, чтобы подмести