Птенец - Геннадий Михайлович Абрамов

Еще в детском доме Саня заболел идеей о направлении, о совершенно новом пути поэзии. Будто бы ему, Спиридону Бундееву, суждено этот путь проложить. И хотя говорил он об этом обиняками, редко и скупо, я видел, насколько сильно это его занимает. Втайне он, конечно, рассчитывал на мою занудливую склонность теоретизировать, сгребать и обобщать, он хотел, чтобы я, его личный критик, вывел ему простенькую и одновременно емкую точную формулу, а он бы в своем творчестве на нее опирался. Я делал вид, что понимаю и одобряю его намерения, вилял и понарошку пыжился — что делать, задача мощная, пока не хватает силенок, но будет, будет, родим, какие наши годы. На том и расстались. Я думал, ну поговорили и ладушки. Ан нет — Саню закоротило. Едва прибыл в Ленинград и еще не осмотрел как следует комнат, где ему предстояло жить, забомбил меня письмами — все на ту же бзиковую тему. Помнишь, у Пушкина, писал он, поэзия, прости господи, должна быть глуповата? Здесь, Хоха, корень, ядро, основа. Гений бросил и ушел, а нам — раскручивать. Возьмем, к примеру, народ. Когда тяжко, когда так худо, что дальше некуда, когда от однообразной работы глаза на лоб лезут, он в редкие минуты роздыха слагает что-нибудь из ряда вон, какую-нибудь несусветную, но веселую глупость, что-нибудь обязательно озорное и неприличное. А? Замечал? В нашем народе эта потребность уникальна, удивительно живуча и, я уверен, неистребима. Прикинь, теоретик. Стало быть, такая поэзия нужна ему, полезна и помогает жить? И если шагать отсюда, от печки, то мысль, общий смысл должны выламываться из общепринятого, шокировать, поражать, причем ни в коем случае не так, как у некоторых нынешних, не идущих дальше примитивного эпатажа, душевного стриптиза или дешевых лингвистических упражнений, а именно сознательным, продуманным креном в мозговой зафук. Только тогда мы получим нужную, полезную, благотворную и благодарную реакцию — целиковый, хребетный смех. Отвечай, прав я или нет? И потрудись придумать название жанра — только умоляю, не подсовывай старье типа обожаемого тобой лимерика, выдай идиотизм поновее, лады?

Санечка, милый, отвечал я, давай, я буду просто скромным биографом выдающегося поэта современности Спиридона Бундеева. И все, и никаким не критиком-теоретиком. Я же тебе все время пыль в глаза пускал, неужели не заметил? Я же болванчик и в этих вопросах профан. Брюзга и пустомеля, реальной помощи ты от меня не добьешься. Ну а хочешь быть сбитым с толку, то давай. Для твоих вещей у меня пока два названия: «оборжатушки», что мне категорически не нравится, и «зафикушки». Но Саня, милый, окстись, тебя же никто никогда не поймет. В лучшем случае примут за обыкновенного шизоида, клинического идиота. И причем здесь польза или нужность? Смысл поэзии — поэзия, так, кажется, говаривал твой любимый учитель. Не будь придурком, объяснись. Нет в природе такого произведения, чтобы действовало однозначно, на всех. Не‑ту. Кого-то — на подвиг, а кого-то — в петлю. Одно и тоже произведение, Саня. Что имел в виду, когда трепался о пользе? Не могу поверить. Я что-то не понял. Ты и меня с толку сбиваешь. Вот завхозы от литературы, те — да. За приличную зарплату, по неграмотности или от бдиловатости, насаждают именно такие взгляды. Мол, это вот полезно, давайте пропагандировать, а это пользы не принесет, рубанем-ка лучше от греха. Ладно, они завхозы, но мы-то с тобой, мы-то. Ты же сам рассказывал, что «Евгений Онегин» у многих вызывает хандру и сплин и неохоту ходить в школу, а уж на что проверенная вещь.

Не задирайся, Хохотало, парировал Бундеев. Ишь разнылся, сам бы мог докумекать. Если я заикнулся о пользе, то только как о наслаждении — смех не только способствует пищеварению, но и нравится самому смеющемуся как состояние, приятное во всех отношениях. Мне дико и странно, что ты полез в очевидности и решил тривиальностями меня излупить. Но я не сержусь. Я тебя прощаю. Всему виной разлука, давно не виделись. Кстати, зафикушки в принципе ничего, но ты все-таки еще подумай, лады? И оцени — называется «Сплин».

Хороша деревня наша,

Но померкла бы она,

Не тянись ко мне Наташа

Из соседского окна.

Своими зафикушками он убеждал меня скорее и легче, нежели сомнительными рассуждениями или неловко состряпанными силлогизмами (рассыпались при первом же прикосновении). Мне нравился в нем практик. Он шел трудно и сложно, по целине, это было ни на что не похоже, а я с пеленок обожаю оригинальность. Когда он нащупал лирического героя, воина, и заставил его работать на себя, то есть через него разговаривал, по его утверждению, напрямую с миром (поэтическая модификация рассказчика Зощенко — воина он, можно сказать, взял напрокат, но разочаровывать его я не спешил), вещи его окрепли, приобрели стройность, необходимую целенаправленность, силу. Я от души поздравил его с первой победой.

Разумеется, мы оба понимали, что он обрек себя на безвестность. Саня, правда, утверждал, что до поры до времени, я же был настроен более пессимистично. Но, боже упаси, не вслух. Его работы, если не обманывать себя и реально посмотреть на текущую литературную практику, укладывались разве что в рубрику «Нарочно не придумаешь», а под такой этикеткой Саня обнародовать стихи решительно не хотел (у него ведь все именно придумано и все нарочно). Вопрос для него принципиальный. Да, объяснял он свою позицию, будет ржа, вроде бы попадание в яблочко, однако при этом, отхохотав свое, читатели останутся в убеждении, что никакое это не искусство, что автор или ненормален, или графоман, или просто дубина, каких поискать.

На шиша мне слава такая,

Косорылая и худая?

Нет, пусть сперва теория разведает, пропашет пробную борозду, а там посмотрим, есть ли смысл сеять. Пока же этого нет, пока ты бездельничаешь, а я по твоей милости вяну-пропадаю, читай, лентяй, и наслаждайся в одиночестве (еще Надька меня теперь понимает, из бегов ее вернули и тут же сплавили на Урал к, по-моему, сомнительным людям; кстати, она по-прежнему влюблена в тебя и по-прежнему стесняется в том признаться; если вздумаешь, вот ее адрес). На, подкрепись.

Жирненький,