Как читать книги? - Вирджиния Вулф

заманишь, – ей подавай что-то совсем другое. Приходится выводить на сцену сначала Филипа Уэйкема, затем Стивена Геста. Критики часто пеняли ей на то, что первый из персонажей неубедителен, а второй слишком плоский, однако дело не столько даже в неумении Джордж Элиот рисовать мужские образы (а они у нее действительно получаются малоубедительными и ходульными), сколько в сомнении и растерянности, охватывавших ее всякий раз, когда она задумывалась над образом подходящего для героини спутника жизни. Ведь это означает, что ей надо забыть о привычном, знакомом и дорогом ее сердцу мире детства, где царят простые нравы, и заставить себя переступить порог великосветской гостиной, где молодые господа по утрам занимаются вокалом, а барышни вышивают на пяльцах для благотворительных базаров ночные колпаки. Естественно, она чувствует себя не в своей тарелке – то-то она так прямолинейно изображает жизнь «добропорядочного общества».

«Представители добропорядочного общества пьют кларет, ходят по мягким коврам, ездят на званые обеды, куда их приглашают не позднее чем за полтора месяца; ходят в оперу, развлекаются на костюмированных балах… науку знают по Фарадею, а слово Божие вкушают из уст священнослужителей высшего ранга, с которыми встречаются в лучших домах. Зачем же приличному обществу вера и принципы?»19

В этом описании нет ни нотки юмора, ни вдохновения – одна голая мстительность, вызванная, судя по всему, личной обидой. Но как ни тяжело воздействие нашей строго регламентированной общественной системы на нравственное чувство самолюбивой романистки, осмелившейся преступить сословные границы, эта сторона вопроса еще куда ни шла. А вот то, что Мэгги Талливер заставила Джордж Элиот ввести в роман кульминацию огромной эмоциональной силы, гораздо рискованней. Тут хочешь не хочешь, а надо сделать так, чтоб Мэгги влюбилась, пережила сердечную драму и утонула, крепко прижав к груди родного брата, которого пыталась спасти. Чем пристальней вчитываемся мы в эпизоды, изображающие душевные переживания героев, тем сильнее подозрение, что не зря сгущаются у нас над головами тучи – не иначе как скоро разразится гром и разверзнутся хляби небесные, излившись потоками разочарования и пустых словес. Отчасти это происходит из-за того, что ей плохо дается диалог, если только он не идет на местном говоре, а еще сказывается возраст: ей трудно держать эмоциональное напряжение, и она подспудно боится драматических сцен. Потом, она позволяет своим героиням много болтать – и это при отсутствии у нее настоящего вкуса к художественному слову. Нет у нее того чутья, которое позволяет безошибочно выбрать фразу и вложить в нее глубинный смысл всей сцены. «„С кем вы пойдете танцевать?“ – спросил мистер Найтли… „С вами,– отвечала Эмма,– если вы меня пригласите“»20. Этим все сказано – ничего лишнего. Совсем не то у Джордж Элиот: ее миссис Кейсобон проговорила бы целый час, а мы бы сидели, скучая, и смотрели в окно.

Только вот какой получается парадокс: положим, поставили мы крест на героинях Джордж Элиот, загнали мы ее в угол «старинной» сельской Англии и в итоге не только занизили значение, но и утратили самую «изюминку» ее творчества. А то, что значимость ее романов велика, сомневаться не приходится: открывающаяся перспектива столь широка, образы главных героев обрисованы такой уверенной рукой, атмосфера в ранних романах столь подкупает, а стремление постичь смысл жизни и философская глубина в поздних вещах настолько искренни, что мы не спешим переворачивать страницу, и мысль наша витает далеко-далеко. И все же самое притягательное в ее романах – это героини. «Сколько себя помню, я всегда искала, во что верить»,– говорит Доротея Кейсобон. «Помню, как я истово молилась, а сейчас у меня и молитв не осталось. Я стараюсь ни о чем не мечтать, если только эти желания связаны со мной одной…»21 Эти слова могла бы сказать любая героиня Джордж Элиот: ведь каждая решает один и тот же вопрос – вопрос веры. Каждая встает на путь богоискательства в раннем детстве; каждая обуреваема одной пламенной женской страстью – творить добро, и, собственно, именно благодаря этому обстоятельству ее путь, полный мучений и поисков, становится сердцевиной книги – тихим потаенным местом, подобным келье, где вроде бы и можно молиться, да только некому. Ее героини ищут цель – кто в познании, кто в повседневном женском труде, кто в служении ближнему… Цели они так и не находят, и это неудивительно: древнее сознание женщины, отягощенное страданиями и чувствами, веками пребывающее в немоте, кажется, достигло критической точки насыщения, подобно налитой до краев и переполнившейся чаше,– оно жаждет чего-то, что, скорей всего, не совместимо с фактами существования. Бороться с ветряными мельницами Джордж Элиот не пыталась – для этого у нее слишком ясный ум, а закрывать глаза на правду не позволял характер, суровый и честный. Так что, при всем благородстве порыва, борьба для ее героинь заканчивается либо трагедией, либо, что еще печальнее, компромиссом. Впрочем, судьба их – это незаконченная история судьбы самой Джордж Элиот. Ей, как и им, было мало познать всю тяжесть и мучительность женского существования: непременно хотелось вырваться из предписанного женщине мирка и начать самой собирать неведомые запретные плоды искусства и науки. Когда же она обрела желанное знание – а им могли похвалиться очень немногие ее современницы,– она не отказалась от прежнего своего наследства, выражавшегося в особом взгляде на вещи, в особых, отличных от общепринятых критериях, но и не приняла награды и почести, которые, очевидно, полагала незаслуженными. Такой мы ее и запомнили: знаменитостью, перед которой курят фимиам, а она отшатывается от славословий, дичится, замыкается в себе, ищет утешение в любви, как будто в любви все счастье и любовь всему оправдание, а сама при этом тянется «душой, изголодавшейся и тонко чувствующей»22, ко всем тем сладостным плодам, которыми жизнь манит свободный, жадный до просвещения ум, и азартно примеряет женские мечты к реальности, где правят бал мужчины. В своем споре с жизнью она вышла победительницей, как бы ни оценивали ее произведения, и если вспомнить все, к чему она стремилась и чего достигла, вопреки стольким обстоятельствам, работавшим против нее, – слабому здоровью, принадлежности к женскому полу, условностям; если вспомнить, с какой жадностью впитывала она новые знания, как до самой последней минуты, пока не рухнуло под двойным напряжением тело, искала большей свободы, то мы, ни минуты не задумавшись, покроем ее могилу самыми прекрасными гирляндами из роз и лавра, какие только сумеем найти.

Герцогиня Ньюкасл[19]

«…Я жажду одного – прославиться»,–