Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес

будет классного цвета – например, ядовито-зеленого или ярко-розового, и на нем можно будет рисовать каракули и оставлять подписи. Но все плюсы испарились, как только Фелиситас набралась смелости открыть глаза и поняла, что ее рука в самом обычном сером гипсе, который таким и останется, потому что подписать его некому, кроме мамы.

«Завтра, – сказала мама, когда они возвращались с похорон Ольвидо. – Мы уедем завтра».

Ни у Эстелы, ни у Густаво не будет возможности ее навестить и оставить прощальное послание маркером или гелевой ручкой. Они проведут лето со всеми остальными ребятами и будут, как обычно, читать, смотреть телик и заводить новых друзей, и уж точно им не придется переезжать в первое попавшееся место, куда ткнули на карте их родители.

Возможно, на гипсе не распишется даже Ангустиас. Фелиситас заметила, как дрожат ее руки, как тяжело она дышит. Прости, собиралась сказать Фелиситас. Я не хотела. Прости меня. Прости. Но она не стала извиняться, потому что никто никогда не извинялся перед ней, и ей это надоело. С какой стати ей вести себя по-взрослому, если она самая маленькая?

Это нечестно, подумала она. Нечестно. Нечестно.

Она повторяла это слово, и ее гнев усиливался, словно она будила в себе чудовище. Кожа горела, щеки пылали. Ощущение шло изнутри. Сколько бы она ни обмахивалась и ни дула на себя, ощущение не проходило. Кровь кипела в ее венах, como leche para chocolate[81]. Мир перед глазами расплывался и тускнел. Фелиситас успела увидеть подбегающих к ней медсестер. Потом остался только голос Ангустиас, требующий объяснить, что происходит.

«У нее жар, – слышит Фелиситас слова одной из медсестер. – Мы даем ей лекарство, чтобы сбить температуру».

Фелиситас чувствует, как вода капает ей на лицо и мгновенно испаряется.

– Но когда я уходила, все было в порядке, – всхлипывает Ангустиас. – Мне нельзя… мне нельзя было уходить.

– Температура скоро спадет. Мэм. Мэм? Вы меня слышите?

– Девочке нужна холодная ванна, – говорит Ольвидо.

– Можно организовать ей холодный душ или что-то подобное? – спрашивает Ангустиас.

– Да, конечно. Мы переведем ее в другую палату. А пока продолжайте смачивать и прикладывать полотенца. Я сейчас вернусь и перевезу ее наверх. Температура уже начала снижаться. С ней все будет хорошо.

Мысленно цепляясь за обещание медсестры, Фелиситас окончательно теряет сознание, но успевает подумать, что если к моменту ее пробуждения Ольвидо не исчезнет, вряд ли все будет хорошо или хотя бы чуточку лучше.

Глава 30

Ольвидо

Ольвидо помнит момент, когда впервые увидела внучку, так же отчетливо, как и момент их недавней встречи. Произошло это спустя несколько часов после рождения Фелиситас, ее первого кормления и первой смены подгузника. Все это Ольвидо пропустила. Ее тогдашний управляющий, жалкий, ворчливый человек, проработавший в этой должности всего месяц, отбирал мобильные телефоны у всех работников из-за того, что повар случайно уронил свой в суп. Когда Ангустиас позвонила в ресторан и попросила сообщить Ольвидо, что она в больнице, управляющий произнес «с удовольствием» и повесил трубку, прежде чем Ангустиас успела сказать, в какой именно. На одинаковом расстоянии от их дома находились две больницы.

Когда Ольвидо наконец приехала, она отказывалась отходить от Ангустиас до тех пор, пока медсестра в пятый раз, причем крайне неодобрительным тоном, не спросила: «Вы уверены, что не хотите посмотреть на ребенка? Просто обычно бабушки и дедушки не отстают от меня с этой просьбой». Ольвидо фыркнула и вышла вслед за медсестрой.

Через окно палаты для новорожденных она принялась рассматривать Фелиситас, пытаясь уловить в ней сходство с парнем Ангустиас, но делать какие-то выводы было еще рано. Розовенькая, сморщенная и покрытая нежным пушком Фелиситас казалась красавицей.

Подойдя к кроватке, медсестра улыбнулась Ольвидо и тут же вздрогнула, будто от удивления, взглянув на малышку. Ольвидо нахмурилась. Медсестра подняла глаза и вновь улыбнулась, на этот раз нервной улыбкой: «По-моему, она похожа на вас».

Подросшая Фелиситас уже не выглядит ни розовой, ни сморщенной, разве что по-прежнему покрыта пушком, и она очевидно очень красивая. Когда она просыпается и видит рядом Ольвидо, сидящую на краю койки, на ее лице вновь появляется узнаваемое хмурое выражение. Медсестра была права насчет их сходства.

– Как ты себя чувствуешь? – интересуется Ольвидо и пытается коснуться ее.

Фелиситас отдергивает ногу.

– Нормально, – холодно отвечает она. Оглядывается в поисках мамы и видит, что та свернулась калачиком в стоящем возле койки кресле, голова свисает набок, а руки и ноги согнуты так, что больно смотреть. – Что нам нужно сделать, чтобы ты исчезла? – враждебно шепчет Фелиситас. – Ты сказала, у тебя есть план?

Ольвидо больше не удивляет жесткая прямолинейность внучки.

– Ну да, – говорит она. – У меня был план, чтобы выиграть время.

– И все? Выиграть время, чтобы составить план, – это не план. – Фелиситас сводит брови и ждет другого ответа.

– Что ж, давай вместе подумаем над идеями. Как ты считаешь, что поможет мне выбраться отсюда?

– Что ж, – Фелиситас подражает умиротворяющему тону Ольвидо, – очевидно, что твоя первоначальная блестящая идея точно не поможет.

Ольвидо опускает голову:

– Да, видимо, я ошибалась. Моему телу необязательно находиться в Мексике, чтобы я попала в рай.

– Или в ад.

– Что ты сказала?

– Ничего.

Ольвидо встает, расправляет плечи и вздергивает подбородок.

– Знаешь, теперь, когда я мертва, мой слух стал намного лучше.

Фелиситас раздраженно вздыхает:

– Думаю, нам пора признать, что я не могу тебе помочь. Я не знаю, как устроена загробная жизнь. Всякий раз, когда я вижу привидение, я просто говорю «привет», и все, Богом клянусь. Только не указывай мне, чтобы я не клялась Богом. Ты сейчас вообще не имеешь права мне что-то указывать. (Собравшаяся отругать внучку Ольвидо закрывает рот.) Дело в том, что духи не просят меня помочь переместиться туда, куда им предстоит попасть. Они не просят передать какое-то послание их близким. Не просят переписать их завещание или найти спрятанное в их доме сокровище. Они просто разговаривают со мной и исчезают, так что я понятия не имею, что тебе нужно. Ни малейшего понятия.

Ольвидо наклоняет голову и делает вид, что обдумывает слова, сказанные Фелиситас. Она уже поняла, что движущей силой для внучки служит ощущение власти, а не страх или жалость, как ей казалось вначале. Попытка вызвать эти эмоции закончилась катастрофой. На самом деле власть – это именно то, о чем мечтала Ольвидо, когда была в возрасте Фелиситас и жила в доме своей матери, диктующей правила. В шестьдесят два года Ольвидо все еще чувствует себя беспомощной. Да, они определенно похожи.

– Когда-то в Матаморосе у меня