Юность - Николай Иванович Кочин

— Он Ленина не признает. Он признает Николая Кровавого и помириться может на Керенском…

— Ну, скажите, что царь такой же закон выпустил.

— Царя нет… Он знает.

— Господи, владычица матушка, так кто же его, изверга, в таком случае утихомирит?.. Так я и знала, в могилу он меня сведет. Затиранит до смерти. Убьет, как есть убьет. Так мне на роду написано…

Все-таки никто из нас не понял, за что бьет. Весь комбед был в сборе… Яков опять прошелся в волнении из угла в угол и, наконец, вскричал в сердцах:

— Да ты толком скажи, за какие грехи он тебя истязует? Может, тово… не девкой вышла? Они, старики, охотники до свежинки…

— Что ты, что ты, дядя Яков, и духом не виновата. Я с парнями до свадьбы даже под ручку ходить боялась, не то что это… Хошь кого хочешь спроси.

И это была правда. Мать следила за дочерями и ни одной не разрешала оставаться с парнем наедине.

— Может, на кого из проезжих молодцев загляделась? Старики — ревнивые к молодым женам, а раскольники в особенности. Читают в своих книгах: «абие абие, на уме — бабие».

Баба зарыдала пуще.

— Как раз за то и тиранит, что стыд блюду, на проезжих молодцев не гляжу…

Это уж совсем было непонятно. Все переглянулись и потребовали от нее, чтобы говорила начистоту. И баба рассказала:

— Он потому, старый лукавец, на молодой да красивой и женился, чтобы она ему приезжих заманивала, улещала да вытряхивала из них деньгу. И без зазору шла бы им навстречу. А я не хотела, хоть режь меня. А он: «С твоей красотой да молодостью заведение «Париж» цвести будет, если ты будешь коммерцию блюсти и не дура». Он — посылать к гостям в номер, я — убегать… Тогда вот и стал меня бить, тиранить, чисто зверь какой.

Он никак не мог сломить в ней здорового инстинкта деревенской бабы, никак не сумел посеять в ее сердце разврата и оттого свирепел больше, истязал ужаснее. Словом, картина нам стала ясной: и жену он хотел использовать в целях своей «коммерции». Баба настолько была невинна, настолько патриархально чиста, что уход от мужа казался ей преступлением, тем более, что таких случаев еще не было в нашей деревне. Время было неповторимое. Все мужское население воевало. Солдатки, вдовы, дети, старухи да допризывники — вот какое было население. Табуны девок бродили по околице и заунывно пели:

Милый мой, хороший мой,

Воротись скорей домой.

Работу трудную, крестьянскую,

Не справить мне одной.

Вдовы и девки были рады за любого выйти. И ей завидовали. Вдруг такой оборот. Мы хорошо знали горевую долю бабы, но и то были потрясены.

— Все я в жизни перенес, — признавался Яков, — голод, тюрьму, баррикады, страданье, смерть детей, японскую войну, угрозы классового врага, но такого озноба не испытал, как этот… Человек считался обходительным, вел душеутешительные беседы в своей молельне, в православную церковь только венчаться ходил, а вообще и ее считал местом для себя недостойным, подавал нищим… А на поверку — гад.

Мы посовещались и решили, что отпустить ее к мужу было бы нашим преступлением.

— Вот что, девка, — сказали ей, — вернешься к нему — не быть тебе живой… За одно то, что ты в комбед на него пожаловалась, он сживет тебя со свету.

— Это, — говорит, — я знаю. И уже приготовилась ко всему. Я у него четвертая законная жена. И всех он вот так же извел. Или соглашались на уговоры, и он сам их потом укорами в гроб вгонял. А тех, что не соглашались, — добивал до смерти за непокорство. Это мне его «шестерки» рассказывали. У него и полюбовок было немало: все плохо кончали, то вешались, то топились. И мне того не миновать. Он и капитал-то нажил через баб, которых таким-то манером к гостям отсылал…

— Оставайся у нас, девка, — сказал Яков. — Деваться, видать, тебе некуда.

— Он меня достанет и здесь. У него шпионов много. За полбутылки найдутся охотники меня достать.

— Будешь жить в нашей экономии в поле. И никто не узнает…

— Вот это дело. Пока я там живу, может быть, он от меня отвяжется или сдохнет, пес.

Тем же часом мы отправили ее на нашу экономию, в бывшее именье Пашкова. Там она сторожила умолот.

Через несколько дней на горячем рысаке подкатил к комбеду ее муж — Зороастров, в медвежьей дохе. Он ввалился необычно шумно, дохнул и сразу отравил воздух перегаром самогона.

— Вот он, вертеп, — закричал он с порога, — вот они, турецкие султаны, что чужих жен похищают. Ничего себе, дела хорошенькие обделывает пролетарская власть. Губа у ней не дура.

— Что вам, гражданин, нужно? — спросил Яков.

— Мне, стало быть, собственная жена нужна. Отдайте честно-благородно мою собственную жену. Конфисковать жен еще не разрешено. По закону я имею право в любом месте жену свою взять и… домой приволочь… Я, стало быть, хочу, чтобы жену мою вы ко мне направили этапом и чтобы насильно заставили со мной жить…

— По какому праву?

— По закону. Как она законная жена, а не какая-нибудь шлюха… На основании закона она должна жить со мной.

— Она не желает жить с тобой.

— Мало ли что, не желает. А закон желает — живи с мужем. И точка. Не с первой я живу, брачные порядки хорошо знаю…

— Ты бьешь ее, — сказал Яков. — Как мне добрые люди сказывали, ты изодрал на ней платье, в одной нижней рубашке, избитую на мороз ее выгнал и даже дверь запер. Она целую ночь в холодных сенцах дрожмя дрожала. Это неслыханное злодейство, гражданин Зороастров, это преступление.

— Это не злодейство, а это — наука. Мою жену как хочу, так и учу. «Ребра ей сокруши» — заповедано господом, а я ни одного ребра ей еще не тронул. Тоже гуманность понимаем, всю жизнь по городам, не лаптем сморкаемся. Мне сам Николай Александрович Бугров руку жал. А Николай Александрович с всероссийским самодержцем за одним столом вместе сидел. Граф Витте Николая Александровича звал по имени и отчеству, вот как… Вон от кого мне уроки жизни брать сподобилось… не в ячейках же… Говорю вам честно-благородно… Я ей светское обхождение, деревенской дуре, преподаю, а она в деревенских правилах увязла… Вот я ее и перевоспитываю. И никто мне в этом не поперечит. При покойном государе императоре Николае Александровиче даже закон был: жена паспорт без согласия мужа получить не имела права… Вот это разумно. Муж да жена — едина