Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина

такая красивая, что почти невозможно было вволю налюбоваться всей сложностью и простотой этого лица. Все в ее лице было как разбегающиеся лучи — направленным и незавершенным, с мягким луково-лимонным светом в глазах. Это было тогда еще в Старорусском уезде. У отца-еврея, который к тому времени уже овдовел, хватило денег заплатить за дочь, чтобы отдать ее в гимназию, и все благодаря кирпичам, которые кирпич за кирпичом выкладывались, чтобы строить стены, бесконечные длинные рыжие стены. Отец ее был тот самый Симон Гинзбург, который писал потом внуку, то есть моему тогда еще не умевшему читать отцу, письма чрезвычайной сложности. Поначалу Симон был управляющим у друга своего, помещика Яковлева, который был писателем и сочинял романы, как Достоевский. Яковлев этот был слабонервным и мечтательным. После реформы семидесятого года в угодьях его отца продолжали жить все те же крестьяне. Именно Яковлев потом подсобил с кирпичным заводом, со всеми бумагами, чтобы Симон смог развернуть свое строительство. Вдвоем они собирались выстроить на месте деревни чудной городок, и поздние дома Старой Руссы были выстроены из наших кирпичей, которые пекли, как хлеба, в больших печах.

Впрочем, об этих кирпичах теперь мало что известно. Известно только, что, когда Рахиль, сокровище-дочь, подросла, ей нашли жениха. Происходило это по переписке, через светских сводников, которые уже рыскали по всему Петербургу. И жених был найден, и все было уже согласовано. В столице у жениха была врачебная практика. Он был старше Рахили, старше ее, как какой-нибудь библейский патриарх, но все равно не старец, а еще тридцатилетний — в самом расцвете.

Рахили семнадцать лет. Глаза ее — березовое сияние, волосы — светлые, как у чуди белоглазой. Ей собирали приданое. Перины из гусей, лебедей, серебряные ложки и немецкие швейные иглы. К перинам хотели послать и корову. Но зачем в Петербурге корова? Решили корову продать, чтобы дать наличными. И были еще у Рахили кирпичи. Но в Петербурге есть и свои кирпичи.

Отец вызвал ее вечером на завод.

— Рахиль, ты едешь в столицу.

— Зачем?

— Семнадцать лет не шутка. Доктор Рубинштейн прислал мне письмо, что ждет тебя в Петербурге и хочет на тебя посмотреть. Матери у тебя нет, и тебе нужна поддержка. Доктор Рубинштейн — большой человек с университетским образованием, хорошо обеспеченный и не религиозный.

И тут в первый раз она испытала сердцебиение, но не такое сердцебиение, как раньше, а особенное, и стояла она перед своим седым отцом, как жертвенная овца, и думала она о новом платье — светло-синего цвета, которое долго перед зеркалом примеряли и подшивали.

— С тобой поедет заводская Катерина Васильевна. Она хоть и не мать, но женщина солидная. Яковлев ее рекомендовал, потому что в Петербурге она уже два раза бывала. А ты будешь во всем ей повиноваться.

В воскресенье достали лошадей. Запрягали их долго и тщательно. Но перед этим Рахиль пошла к девушкам с кирпичного завода.

— Рахиль, ты такая бледная.

— Бледная?

— Бледная как смерть.

— Что же делать?

— Все очень просто. Есть один верный способ.

— Что за способ?

Кирпич за кирпичом. Все семь девушек берут по кирпичу и трут ими щеки. Теперь щеки у них рыжие-рыжие, очень румяные у них щеки.

— Как приедешь в Петербург, натрешься посильней. Изо всех сил три.

— Ой, Рахиль, какая же ты счастливая.

— Да, теперь, если жениху понравлюсь, буду жить там, в Петербурге.

— А потом приедешь и расскажешь, какой он, этот Петербург.

— Мы уже много слыхали, но вот увидеть своими глазами — совсем другое дело.

И девушки перекрестили ее, а Рахиль от этого вздрогнула, будто ее холодной водой окатили.

Вот уже и бричка готова. Хлеб в полотенце. В корзине Катерина Васильевна приготовила яйца и творог. До Петербурга хватит. Вот еще один сверток. Не забыть рекомендательное письмо к жениху и аттестат зрелости.

— Рахиль, что это у тебя там в полотенце?

— Да так, ничего, кирпич на счастье.

— Чудная ты, Рахиль, кирпичи на счастье с собой таскать. Ну да ладно. У молодых свои причуды.

Дорога нудная. Хлябь. Дождь и бесконечные поля по дороге.

В Петербурге, говорят, дожди.

— Катерина Васильевна, а врач, он какой? Он в очках?

— Да, конечно в очках.

— А больные перед ним голые раздеваются?

— Уж не знаю.

— У него там еще такие врачебные трубки и инструменты и закрученные на концах ножницы. И еще — корпия. У врачей всегда корпия.

— Говорят, в Петербурге волнения.

— Какие волнения?

— Политический непорядок.

Тронулись в дорогу. Вокруг были поля и поля. И все — в дождях.

Не знаю, какое впечатление произвел город Петербург на мою провинциальную бабушку, но думаю, что он потряс ее своими золотыми крылатыми конями. Шли они с Катериной Васильевной по Невскому, смотрели по сторонам, спотыкались, и несла Рахиль с собой под мышкой кирпич на счастье. Ночевали в гостиничных дешевых номерах. Стены были здесь тонкие, из одного картона, и потолок был низким.

Вечером перед тем, как идти к жениху, Рахиль спряталась в желтом высоком дворе от Катерины Васильевны и, глядя в осколок зеркала, натерла кирпичом щеки. В осколок зеркала смотреться было трудно. Теперь она выглядит гораздо румяней. Что снилось ей в ту ночь, когда мелкий дождь барабанил по невской воде, доподлинно неизвестно, но кажется, снилось ей, как станет она столичной барышней. Прощайте, поля, прощай, маленький городок, прощайте, гимназистки и милые девушки с кирпичного завода.

Утром Катерина Васильевна с ужасом взглянула на свою подопечную, но и слова не сказала, а только хлопотала вокруг.

Вот уже была и та улица, и тот дом, где жил врач Рубинштейн, и опять билось сердце быстро, как лист на ветру.

Двери им открыла старая женщина, нахмурилась, глядя на невесту, еще больше она нахмурилась, когда увидела насупленное лицо Катерины Васильевны. Потом понесла куда-то вверх по лестнице рекомендательное письме. И вот они уже входят в дом.

Доктор — совсем не старый. Действительно в очках и с часами в кармане. Высокий и с лысиной. Смотрит на невесту с удивлением. Катерина Васильевна в замешательстве.

— Что это у вас с лицом, Рахиль Семеновна?

— А что у меня с лицом? — бойко отвечает Рахиль.

— Да посмотрите же на себя в зеркало, будто побил вас кто, — и ведет ее в приемную к зеркалу.

Рахиль бросает на себя один-единственный взгляд — и