Невьянская башня - Алексей Викторович Иванов

тряпьём и щами. Народу за длинными столами сидело немало. В углу бренчали гусли и что-то распевал Кирша Данилов, Родион Фёдорович кивнул ему. Протискиваясь между людьми на лавках, здороваясь направо и налево, Набатов пролез в поварню.

— Ну, покажи, в чём беда, — велел он кабатчику.

Налимов, мужик цыганистого вида, ткнул пальцем в один из двух самоваров. Из того и вправду капало, под капли подставили черепок.

— Приноси мне, запаяю, — сказал Набатов. — Бесплатно.

У Татищева в башне, где пробирный горн, имелась горная аптека: в ней нашлись бы и трубка-фифка для огненного дутья, и олово.

— И не брехай по Невьянску про нашу промашку, Налимов, — добавил Родион Фёдорович. — Такое со всеми случается, это не охулка мастерству. Добром-то и почтением дело делать сподручнее.

Налимов довольно ухмыльнулся. Самовар стоил дорого, жалко терять.

— Нужна девка, Родивон? — спросил Налимов. — У меня баня пустая.

— Я хоть и вдов, да невесту уже подыскал, — ответил Родион Фёдорович. — Как я буду ей в глаза смотреть после блуда?.. Ты не юнец, Налимов, почему же такой сладострастник? Лучше покорми, если толка нет.

С миской каши Родион Фёдорович сел за дальний стол. Сквозь гомон, как лодка сквозь ледоход, пробивался голос Кирши и рокот его гуслей:

— А когда Москва женилася, Казань кумой была,

Понизовые города в приданое достались —

Иркутск, Якутск, Енисейский городок,

А Уфа — сваха, а Калуга посмеялась, на свадьбу не поехала!..

К Набатову с обеих сторон сразу придвинулись работные:

— Трудно тебя поймать, Фёдорыч. Поговоришь с нами?

— Отчего же не уважить? — улыбнулся Набатов.

— Я давно у тебя спросить хотел, — заговорил плавильщик с опалёнными бровями. — У меня жгари при отковке колются. Отчего оно?

— Железа в руде много было, — ответил Набатов. — Не сыпь в плавильню варничный песок, он для чугуна хорош, а не для меди. Сыпь лучше толчёный алебастр, он железо в себя впитает и потом гаркрецем отрыгнёт.

— Гаркрец ещё выварить надо, — сказал другой работный.

— Ты в горне, как в горшке, мешай дразнилкой — свежим колом из осины или берёзы. Расплав сразу вскипит, и гаркрец хлопьями выпадет.

— А песчаник, Родион Фёдорыч, ты как на руду определяешь?

— Они разные, песчаники-то, брат. Полосатик пустой на руду, а в запёке полосы шире и светлее и неглубокие. В голубняке медный колчедан, только надо взвешивать, с колчеданом голубняк тяжёлый, а пустой — лёгкий. Ежели голубняк с чернью, то надо его на воздухе подержать: позеленеет — так руда. И примета есть, что медный песчаник в костыге лежит, в крупном песке.

— А яснец? Мне наломали, а он порожний.

— Яснец надо на удар смотреть. Искры летят — значит, медь. Дураки у тебя рудокопы, коли яснец ломали, а искор не видели.

— Чёрную медь на гаркупфер ты долго плавишь?

— От горна зависит, единого закона нету. — Набатов отодвинул пустую плошку и обвёл собеседников взглядом. — А берите вы билет у хозяина, братья, да приезжайте ко мне на Иргинский завод — всё покажу, всему научу.

Мастеровые вокруг него польщённо заулыбались:

— Не жалко тайны-то свои трясти по чужим людям?

— На то и мастер, чтобы отдавать, — открыто улыбнулся в ответ Набатов.

* * * * *

Лукерья, жена Кирши Данилова, на ночь протопила избу Савватия, и он не мёрз, но всё равно спал очень плохо — тревожно и муторно. Измученный снами, он поднялся на рассвете. Жизнь шла своим нерушимым порядком: каждый день, пока дышит, часовой мастер должен был заводить куранты.

Небо за Лебяжьей горой пронзительно и мощно синело в ожидании восхода, а башня словно отшатнулась от зарева, что надвигалось из-за горы. Савватий направился к господскому дому. В сенях Онфим отдал ему ключ. Странно было смотреть в слепое лицо Онфима: поневоле вспоминалось, как совсем недавно он, Савватий, тихими шагами осторожно огибал ключника, чтобы вырваться из каземата. В свирепых чертах изуродованного Онфима Савватий сейчас видел неумолимость погибели. Но кому был приговор?..

Савватий поднялся на башню, в часовую палату, и привычно выкрутил вал курантов, наматывая цепь с гирей. Потом спустился на гульбище, огляделся, быстро свернул в двойную горницу, зажёг припасённую свечу и скатился по внутристенному ходу в подклет. Проём лаза по-прежнему был освещён изнутри огнём горна в каземате. Чугунная крышка лежала в стороне от проёма, придавленная чугунной плитой. На кольце крышки остался обрывок кушака. Савватий отвязал обрывок и перетащил, куда надо, крышку и плиту. Все следы проникновения в подвал теперь были уничтожены.

Онфим встретил его у лестницы на гульбище. Савватий протянул ключ.

Он шагал домой с грузом на сердце, но не хотел ни о чём думать. Незавершённые мысли и необъяснённые впечатления были как обновы, не разобранные после ярмарки. Тайна каземата угнетала душу. И Савватий даже обрадовался, когда на улице навстречу ему попался Родион Набатов: обняв, он тащил вдрызг пьяного Киршу Данилова.

— Ох, правду люди говорят, что пьяный тяжелее мертвеца! — пропыхтел Родион, перевешивая Киршу на Савватия. — Донесёшь?

— Не впервой, — в ответ прокряхтел Савватий.

Набатов, раскольник, был совершенно трезвым.

— Эх-ма, доброму человеку помощь не в убыток!.. — залихватски крикнул Кирша и запел: — А мой двор на версту вытянут!.. А кругом железный тын, на тынинке по маковке, есть и по земчуженке, ворота вальящетые, вереи все хрустальные, подворотня рыбий зуб!..

— Даже во хмелю не повторяется! — восхищённо заметил Набатов.

— Где это Кирилла свет Данилыч так нажбанился?

— В кабаке, где же ещё? — усмехнулся Набатов. — Я подле него полночи сидел, слушал — ну, скажу тебе, кладезь он неиссякаемый! И былины, и песни, и скоморошины — всё что хочешь! Ладно, про Илью Муромца, Добрыню там или Алёшу я сызмальства знаю, а у него и про Калина-царя, и про Ивана Гостиного сына, и про Саула Леванидовича, и про старца Игренища, и про Чурилью-игуменью, и про Ставра-боярина, и про каких-то сорок калик, прости господи, — да не упомнить всего… Беречь надо такого человека, Савва.

— Для начала он сам бы себя поберёг от страсти!

— Иэх-ха! — взвизгнул Кирша. — Чем молод хвалится, тем старый кается!

Набатов отодвинул створку ворот для Савватия с Киршей.

Савватий решил забрать Киршу к себе: не надо злить Лукерью, да и детям лучше не видеть батюшку в такой срамоте. Кирша еле переставлял ноги. Савватий проволок его по двору мимо амбаров.

— Нищий вора не боится! — вопил Кирша. — Хорошо бы дважды, да нет ни однова!.. Сав-вушка!.. Тем море не погано, что псы лакали!..

Савватий взгромоздил Киршу на крыльцо, с трудом впихнул в сени, оттуда — в горницу. А в горнице Кирша внезапно воспрянул духом, ринулся к столу и, уронив треух, свалился на лавку.

— Пес-сню… песню услыхал! — пробормотал он. — Запиши, пока помню!..

— Проспись, — посоветовал Савватий.

— Зас-сну — заб-буду… Запиши мне!

Савватий знал пьяное упрямство Кирши и со вздохом достал из печки плошку с чернилами. Не дожидаясь его, Кирша уже самозабвенно пел:

Я от горя — в тёмный лес, а горе прежде меня за ёлками!

Я от горя — в честной пир, а горе во главе стола сидит!

Я от горя — в царёв кабак, а горе мне пиво наливает!..

Не мешая Кирше, Савватий дослушал до конца. Кирша будто о нём пел.

— Душа ведь плачет, — сказал Савватий.

— Мне за эти слёзы Налимов р-рубль заплатил! — гневно рявкнул Кирша.

Он порылся в одёже, вытащил откуда-то серебряный рубль и вперился в него так, словно рубль был виноват во всей нескладности его жизни.

— Хотел пр-ропить там же, да передумал! Деткам, Лушке отдам!

— И правильно, — одобрил Савватий и полез на полку за бумагой.

Когда он повернулся, Кирша уже спал лицом на столе. Серебряный рубль, откатившись, блестел рядом с его рукой на столешнице.

Савватий взял его и стал рассматривать, точно никогда раньше не видел рублей. Монета совсем новенькая, не помятая, не поцарапанная… В голове у Савватия зашевелились неясные мысли. Два таких же новеньких