На санях - Борис Акунин

Гадливо сунув папку на место и повернув ключ, Марк вышел из кабинета. Лег в кровать, продолжая думать о подлости, но уже не рогачовской, а собственной.

Какое ты имеешь право считать кого-то подлецом? Ты, шпик, сексот и стукач, самое подлое существо на свете.

Ты не только трус, ты еще и дурак. Чего ты собственно испугался? Из-за чего втоптал себя и всю свою жизнь в грязь?

Вот отца во время «красного террора» посадили в расстрельную тюрьму — и он там не пресмыкался, хоть ему было очень страшно. Старший брат Рэм, чья фотография висит в кабинете над портретом великой княгини, был на два года моложе тебя, когда поднял солдат в атаку и погиб. А тебя никто не убил бы, даже в тюрьму наверно не посадили бы. Ну исключили бы из университета, ну забрали бы в армию. Да, жизнь повернула бы с прямой дороги на ухабистую тропинку, зато ты знал бы, что можешь себя уважать — не испугался, никого не предал. За это не жаль заплатить любую цену.

Он даже заплакал — так стало горько, что там, в отделении, растерялся, скис, не дошел до этой простой, очевидной мысли, а теперь ничего, ничего не исправишь. Надо было сказать гебешному иезуиту: «В подлецы меня зовете? Не получится. Делайте что хотите». Но теперь — всё. Позорная бумага написана, товарищ предан.

Слезы лились и лились, Марк их не вытирал. Ослабел и в конце концов медленно, как тонущий корабль, погрузился в темные воды.

Открыл глаза — показалось, что сразу же, было так же темно, — но светящиеся стрелки будильника показывали без десяти семь. Первая мысль была: хорошо, можно еще часок поспать. Но тут же всё вспомнил, рывком сел.

Ничего не исправить. Жизнь кончена.

Однако не зря говорят «утро вечера мудренее». Мать однажды рассказала, что у этого феномена имеется научное объяснение. Сон, то есть временное отключение реакций на внешний мир, обновляет нейронные связи, и отдохнувший мозг как бы соскакивает с наезженной колеи, прокладывает новые маршруты, которых не видел в сумраке заканчивавшегося дня.

Кое-что исправить все-таки можно! Да, свою собственную жизнь ты погубил и, что в сто раз хуже, поставил под угрозу жизнь приятеля, но вряд ли Сергей Сергеевич со своим хоккейным матчем, да в воскресный вечер успел обработать Щегла. Значит, надо его предупредить! Прямо сейчас, ранним утром! Ты останешься трусом и слабаком, но подлецом уже не будешь!

Эта перспектива — из подлецов перейти в слабаки — показалась Марку каким-то прямо ослепительным взлетом.

Он выскочил из кровати и стал быстро одеваться. Надо во что бы то ни стало застать Щегла дома, звонить ему по такому поводу нельзя.

Он прокрался в коридор очень тихо, чтоб не услышали. Не хватало еще ввязаться в объяснения с матерью и особенно с отчимом. Уже в ботинках и шапке, наматывая шарф, вдруг вспомнил: а пальто-то! Надевать рогачовскую куртку было противно. Можно натянуть сверху еще один свитер. Сколько там градусов?

На цыпочках прошел в кухню, прижался лбом к стеклу — посмотреть на градусник и чертыхнулся. Забыл, что термометр на новый год расфигачила клювом ворона, а новым так и не обзавелись.

В семь ноль ноль новости и прогноз погоды. Сейчас пять минут восьмого.

Чуть-чуть повернул рычажок на репродукторе, прижался ухом — как раз вовремя.

«… — рапортуют партии передовики строительства Тайшетского участка Байкало-Амурской магистрали. И о погоде. — Голос дикторши из торжественного стал домашним. — Сегодня днем в Москве будет минус пять градусов, а завтра, несмотря на наступление календарной весны, будет еще холодней, температура опустится до минус десяти. Как говорят в народе, «пришел марток — надевай двое порток».

Шепотом выругавшись, Марк убрал звук. При минус пяти — а сейчас, поди, и меньше — в свитере не набегаешься. Не хватало еще простудиться, в дополнение к прочему.

Да чего теперь чистоплюйничать, строить из себя Болконского? Экие нежности при нашей бедности.

Оставил на столе записку: ушел на тренировку. Два бутера с сыром завернул в салфетку, сунул в портфель. Надел рогачовскую обнову — будто в змеиную шкуру влез, аж передернулся.

И по лестнице, через две ступеньки. Вдруг испугался, что Щегол по каким-нибудь своим фарцовским делам тоже свалит из дому ни свет ни заря.

Идти-то было недалеко, на улицу Россолимо.

Слава богу Вовка открыл сам. Он был нечесаный, бледный. Увидел Марка — весь просветлел.

— Уф. Я думал, менты с утра пораньше…

Обернулся на женский голос, что-то неразборчиво сказавший.

— Мам, это ко мне, Мрак Рогачов! Я щас!

Вышел на лестничную площадку, прикрыл за собой дверь. Зашептал:

— Ты чего, тоже удрал? Или отпустили? Бля, я всю ночь не спал!

— Отпустили, — хмуро ответил Марк. — Но ты не радуйся. Всё хреново.

И рассказал всю правду. Ну, половину. Про то, что пришлось назвать сообщника, иначе посадили бы в камеру к уркаганам. О подписке говорить не стал.

Вовка выслушал настороженно. Почесал башку.

— Так этот, Сергей Сергеевич, конторский? Не из ментуры?

— Говорю же тебе: из гэбэ он. Будь готов. Он обязательно тебя вызовет. Или сам явится.

— Это хорошо, что он не сыскарь, — задумчиво произнес Щегол. — А может и вообще неплохо. Хотел бы посадить — не выпустил бы тебя. Скорее всего я ему нужен, чтоб на «утюгов» постукивать. Это запросто. Можно спокойно варить баблос, не стремаясь оперов, под такой-то крышей. Еще и на другой масштаб выйти. Во, блин, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Спасибо, Мрак, что просемафорил. Перестану психовать и подготовлюсь к беседе с дядей Сережей.

Спохватился:

— А от тебя ему какой навар?

— Никакого, — соврал Марк. — Я думаю, ему был нужен ты. А меня он помурыжил, постращал и отпустил. Ну всё, я побежал. И, само собой, молчок, что я тебя предупредил.

— Обижаешь. Классный куртец. Где оторвал?

— Так, дали поносить.

Поручкались, и Марк ушел. Озадаченный.

Выходит, можно смотреть на это и так? Не устраивать трагедий, а радоваться открывающимся возможностям? Но для этого надо быть Вовкой Щеглом. Он двоечнику Вате из их класса, сыну знаменитого адвоката Ватермана, делал за деньги домашнее задание по математике.

Потом отправился в универ. Было еще очень рано, занятия начинались только в десять, но не домой же возвращаться?

Ехал в метро, в набитом людьми вагоне и смотрел на них другими глазами, не как прежде.

Все плохо, некрасиво одеты. Лица угрюмые, у многих злые. Не выспались, тащатся на работу с тоской. И грубые —