Птенчик - Кэтрин Чиджи

Я продолжала гладить, а миссис Прайс выехала на своем “корвете” со двора и повернула в сторону магазинов. Меня мучило предчувствие, что она вернется — забыла кошелек, или солнечные очки, или просто забеспокоилась обо мне. Выждав минуту-другую, я выключила утюг и, бросив недоглаженную блузку с мятым рукавом, вышла в коридор. Из зеркала напротив гостевой спальни на меня глянуло мое отражение. Мамины глаза. Чего же я жду? Я нащупала за рамой зеркала ключ, сняла с гвоздя. Он был увесистый, холодный, медные зубцы царапали ладонь. Я вставила ключ в замок.

В комнате стоял затхлый дух, и из-за того, что занавески были задернуты, я мало что могла разглядеть. Споткнулась обо что-то — о картонную коробку, и она с грохотом отлетела. Я включила свет.

Комната была забита хламом — коробки, стопки, грозившие рухнуть. За ними не видно было ни ковра, ни покрывала на узкой кровати, ни верха комода. Я сразу узнала Рональда Макдональда, который пропал у Рэчел, — среди хлама сверкнула его клоунская улыбка, к нему жались младенцы с капустной грядки, плюшевые медведи, куклы Барби. На дверце платяного шкафа висел раскрытый зонтик Ванессы, а в него было сложено спортивное снаряжение. На стойки кровати были намотаны шерстяные шарфы, я узнала полосатый, который связала Линн. В коробке с камешками, кусками пемзы, раковинами и обкатанными морем стекляшками блеснуло морское ушко Джейсона Моретти. Шторы я тоже узнала — из плотной бежевой ткани с оранжевыми и коричневыми нитями, те самые, что пропали из задней комнаты в церкви. На одной из полок над кроватью, среди легиона фигурок, стоял смурфик-лунатик Паулы, протянув руки, точно готовый броситься вниз. Там были все они, наши пропавшие вещи, — в гостевой спальне у миссис Прайс, будто в каком-то безумном музее. Брелок с коалой в куче других брелоков; губная гармошка в картонной коробке с другими губными гармошками, блок-флейтами и свистками; башня из кубиков Рубика; пирамида из машинок. Ластики, ручки, карандаши, фломастеры, пять пузырьков штрих-корректора с сухими задубелыми кисточками. С десяток коробочек изюма, выстроенных в ряд, словно книги. Груды железных и пластмассовых фишек, поблескивавших при свете лампы; судки из-под мороженого, переполненные стеклянными шариками. Целые семьи Заботливых мишек с вышивками на пузиках — у кого радуга, у кого трилистник, у кого падучая звезда. Выводки тамагочи, давно оставивших надежду, что их покормят[20]. А под блестящим потолком, подвешенный на зубных нитях, парил целый рой ватных шмелей и бабочек с чернильными точками вместо глаз.

Значит, все правда. Миссис Прайс воровка. Мелькнула мысль: я ее потеряла. Точно так же, как маму, как Эми, — и в самом деле, она для меня все равно что умерла. Шаг с обрыва, камень, сорвавшийся в пропасть. Хотелось, чтобы все стало как раньше. Хотелось быть для нее особенной, избранной, той, кому предназначена самая лучезарная ее улыбка. Быть ее птенчиком. Но разве я не чуяла уже давно: что-то не так? Разве не подозревала — с тех пор как нашла у нее в сумочке ручку? С тех пор как она заставила Карла взять скальпель и отрезать Сьюзен лапку? Эми мне говорила: она украла жасминовый чай. Эми своими глазами видела. А я даже ту самую банку в кладовке нашла. Да, я все знала.

Я протянула руку, тронула рой пчел и бабочек, и они затрепетали марлевыми крылышками. И у меня на глазах потолок стал безоблачным небом, и казалось, что я здесь уже была, в этой захламленной комнате, и все здесь мое — все, чем я владела когда-то и потеряла, и вот стою посреди своих же воспоминаний: о звуках губных гармошек, о том, как можно попробовать каждую ноту на вкус, и о радужных раковинах, что отражают изменчивое небо и хранят шум волн, и об игральных кубиках, что со стуком катятся в стороны, и о кубиках Рубика — вертишь их, крутишь и наконец собираешь как надо, — и о крохотных крылышках, что щекочут лицо и шею. И вот моя рука, перед глазами, на фоне неба — шрам на одном пальце, родинка на другом: это все мое, мое. Моя рука — пальцы как стая белых птиц, как вывернутые ноги сломанных Барби, ладонь как семенящий краб.

Я дома, — писала мама. Решка, орел, решка. Есть хочешь? Не забуду ли, кто я?

Голова пустая, руки трогают пустоту. Птицы и пчелы кружат у висков, возле рта, просятся в меня. Жженый сахар на языке, пристает к зубам, залепляет рот. Надо выбраться отсюда. Оставить здесь все как есть, словно меня тут и не было, запутать следы, как сыщик. Запереть дверь, а ключ повесить обратно, за зеркало. Надо отсюда выбраться, выбраться.

Но приступ меня уже настиг, его не остановишь. Краденые шторы дыбились парусами, и пол уходил из-под ног, и все мы плыли куда-то — я, плюшевые медведи, и куклы, и клоун, и смурфик-лунатик. Ключ врезался в ладонь.

2014

Глава 27

Начинаю с 1983-го и отматываю назад, ищу аварии, несчастные случаи. Освоиться с проектором для микрофильмов не так-то просто: стоит чуть пережать, и черно-белые страницы становятся серыми, мелькают, как тени. Приходится вновь перематывать вперед, искать, где я остановилась. И есть что проверять: “трагически погибли”, “безвременная гибель”, “авария унесла жизни”. Однако среди этих погибших нет ни одного отца с дочерью — и никого по фамилии Прайс. Вспоминаю, как отец искал в газетах возможных клиентов — обводил некрологи стариков, а потом разыскивал их родственников. Он был с ними неизменно любезен, но долго никогда не ждал. Иногда я слышала, как он разговаривает по телефону в лавке: “Простите, что беспокою вас в столь печальное время. Нелегко бывает распорядиться вещами близкого человека. Готов приехать и провести оценку на месте. Цены у меня справедливые, убедитесь сами”.

В начале 1983-го мелькает строчка: Крив, Элизабет Селина. Сердце сжимается; медленно перематываю и наконец нахожу. Мирно скончалась в Веллингтонской больнице после продолжительной болезни. Любимая жена Нила и мать Джастины. Не пойму, почему я в таком ужасе от этих строк, я же знала, что отец разместил некролог во всех крупных газетах. Наверное, потому что не этот некролог я искала. И была ли кончина мирной? Под конец она уже не разговаривала, не открывала глаз — просто лежала немая на больничных подушках, накачанная лекарствами, хоть немного утолявшими боль. “Уже недолго, — говорили нам медсестры. — Лучше вам никуда не уходить”. Отцу приносили жидкий чай, а мне — стаканы с апельсиновым сиропом. Сироп был крепковат, от него сводило зубы, но я все равно пила, чтобы хоть как-то отвлечься. “Она знает, что вы здесь”, — уверяли медсестры. Я сомневалась. Все ждала, что мама хоть что-нибудь скажет, хотя бы руку мне сожмет. Разве может она покинуть нас так тихо? А потом, когда это произошло, внешне ничего не изменилось. “Кажется...” — сказал отец. Пришлось ему идти звать медсестру, чтобы убедиться; так тонка была грань между здесь и не здесь. Вместо цветов просим оставлять пожертвования Обществу борьбы против рака. Люди бросали деньги в коробку у дверей церкви, как будто платили за вход на похороны. Можно подумать, это спектакль. А цветы приносили все равно — букеты гвоздик, лилий и роз, и для каждого я искала вазу, а когда вазы кончились, ставила цветы в банки из-под маминых груш и абрикосов. Сыпала в воду удобрения из бумажных пакетиков и размешивала, как сахар, чтобы цветы простояли подольше. Подрезала стебли, убирала букеты подальше от солнца, огня, сквозняков. Через день