Две недели - Роберт Александрович Балакшин

магазина разгружалась машина с пивом. Карташов помог грузчикам перетаскать ящики в магазин, купил в штучном отделе двадцать пачек «Беломора», семь бутылок пива и, предвкушая близкое наслаждение, выбирал горстью с прибитого к прилавку блюдечка сдачу. Не дошурупил он взять сетку, папиросы и бутылки в охапке нести будет неловко.

Сзади почудился знакомый голос. Карташов взглянул в зеркальную стену за спиной продавца: в молочном отделе две девочки покупали молоко, у кассы, спиной к нему, стояла женщина в черном пальто. Женщина отошла от кассы, и что-то показалось ему знакомым в ней. Он подковырнул ногтем последнюю монетку, обернулся и увидел красные сапоги. Это была она, Лизка, Конечно, та же ее легкая и бодрая походка.

Усмехнувшись, Карташов собрал в охапку папиросы и бутылки. Она шла к двери, даже не подозревая, что он смотрит на нее. Когда она проходила мимо, Карташов фыркнул, и она взглянула на него. Взглянула, переложила сумку из руки в руку и спокойно прошла мимо. Не узнала? Но в тамбуре она опять взглянула на него, и Карташов понял, что она узнала и смотрит, смотрит ли он.

А-а, вот что отвлекло его вчера от ссоры с Полымовым! В пьяном чаду ему вспомнилась она. Вспомнилась и тут же забылась, но ему уже было наплевать на Полымова: мели, чего хочешь.

— Ну, так здравствуй! — сказал он, похохатывая. Ему стало отчего-то очень смешно и радостно.

— Здравствуй, здравствуй. — Она улыбнулась краешками губ.

— Конфеток брала? — Он пропустил ее в дверях. Вдруг одна бутылка медленно поползла вниз. Чем сильней он прижимал ее, тем скорей скользила она.

— Брала. — Она взглянула на него коротко, как будто боялась посмотреть долго, и рассмеялась, увидев, как он скособочился, воюя с бутылкой.

— Пойдем ко мне чай пить, — используя благоприятный момент, предложил Карташов.

— Еще чего не придумаешь?

— А чего, — не терялся Карташов, — у меня индийский, со слоном, заварочка будь-будь, как заварганишь — что твой суп, ложка стоит.

А чайник-то дома ведь на самом деле поставлен! Он и забыл о нем.

— Слушай, — торопливо, как будто опасаясь, что она не поверит ему, заговорил он. — Постой минутку, я добегу чайник выключу. Я близко, рядышком живу. Вон дом-то мой через дорогу, с верандой на втором этаже.

Карташов влетел домой — кошка пулей шмыгнула с сундука, — первым делом уставил бутылки в сетку, скинул пиджак, вытащил из шкафа и надел шерстяной выходной свитер. И, просовывая голову в его мохнатое, теплое, щекочущее нутро, Карташов с непонятной, распирающей грудь радостью думал: «Добро, добро!»

Он пробежал на кухню, выключил газ и, выскочив на крыльцо, спешно запирал замок.

Справа послышался резкий неравномерный звук побрякивающего ведра и шаркающие шаги. Так, всей подошвой, шаркал Аркаша, глухонемой старикан, сосед Карташова по двору. Лет ему было много, говорили, что в молодости он служил дворником у купца, которому в прежнее время принадлежали этот и еще два дома. Карташов жил здесь восьмой год и раньше никогда не замечал Аркашу: мало ли какие старики бродят. Но однажды зимой Карташов шел из бани. Морозило крепко. Впереди него сгорбленный старикашка нес ведро воды. Его так шатало, так вело в сторону ведра, что, казалось, вот сейчас ведро перегнетет его, и он брякнется на тротуар и весь обольется. «Так ведь это, наверно, и есть тот самый немой, о котором вечор говорила ему Галя, соседка сверху, когда он заходил к ней починять утюг». Вода переплескивалась через край ведра, мочила брюки старика. Карташов догнал его.

С того раза он помогал старику. При случае поднесет воды, а зимой — сарайка Аркаши была далеко — в выходной день навозит на санях к крыльцу Аркаши на неделю дров и занесет их ему на второй этаж.

Однако сегодня Аркаша отправился по воду явно не вовремя: Лизка-то куда успеет уйти! Но как сделаешь вид, что не заметил его, если он стоит у тебя за спиной и мычит беззубым старым ртом.

— Давай, — с напускной суровостью сказал Карташов, выхватывая из скрюченных пальцев немого прохладную дужку ведра.

Он догнал ее у каменушки — хлебного магазина, продавщицы из которого снабжали его индийским чаем: он каждую весну скидывал им снег с крыши. Она, видать, не спешила, за это время можно было уйти значительно дальше.

— Вот и я, — сказал Карташов, приподнимая сетку с бутылками.

Лиза искоса взглянула на него, задержалась взглядом на свитере: на груди по серому полю шли белые звезды.

— Теплый. — Она кончиками пальцев пощупала рукав.

— Чистая шерсть.

— Дорогой, поди.

— Полсотни, — небрежно сказал Карташов, округлив на пятерку. — Давай сумку-то понесу.

— Близко уже.

В воздухе пахло тонким, задумчивым запахом опавшей листвы.

Лиза жила неподалеку от бывшего тубдиспансера в старом деревянном, с высокими окнами доме. Таких задушевных, неодинаковых домов лет десять назад было полно в Вологде. А теперь их сводили на дрова.

Через калитку с затейливой железной решеткой, по хлябающим мосткам они подошли к крыльцу. Взойдя на первую ступеньку, Лиза остановилась и посмотрела на Карташова. Понять ее взгляд было никак невозможно: и просьба, и робость, и сомнение, и еще что-то читалось в нем.

Потупив голову, Карташов ждал дальнейшего хода событий.

— Смотри, только тихо, — понизив голос, сказала Лиза. — Соседи услышат.

— Какой разговор, — понимающе отозвался Карташов.

Они остановились в конце длинного коридора. Вдали, в полукруглом оконце, наполовину забитом фанерой, светился день, а здесь стоял серый, зыбкий, таинственный сумрак.

Бесшумно растворилась дверь.

— Заходи, — шепотом, которому охотно повиновался Карташов, сказала Лиза.

Карташов очутился в небольшой, можно сказать, крошечной кухонке. Как он сразу сообразил, кухня — часть небольшой комнаты, разделенной не доходящей до потолка, с ситцевой занавеской посередине, перегородкой. На кухне печка, столик с кастрюлями и керосинкой, над ним посудник с тарелками, а слева в углу умывальник.

— Бутылки-то куда поставить?

— Проходи в залу, стол там, — сказала Лиза, с ревнивым вниманием наблюдавшая за ним.

Во всю длину залы, как раз от перегородки до стены, стояла кровать с кружевным подзором и синим с тиснеными белыми цветами покрывалом. Напротив кровати через узкий проход к единственному окну — комод со швейной машиной. У машины на белой салфеточке — фаянсовый пугливый олененок на зеленом обломке лужайки. Над комодом зеркало, впритык к комоду квадратный стол с двумя стульями. На табуретке у окна, в горшке, обернутом листом серебряной чайной бумаги, фикус.

Карташов поставил бутылки на стол, свернул с одной пробку и, жадно выпив полбутылки, разглядывал фотографии над кроватью. На одной — Лиза, еще молодая, с косой, в школьной форме, на другой — солдат в кителе, какой носил еще и Карташов, рядом солдат в нынешней форме, при