Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин

class="p1">— Поработайте у нас, так увидите, молодой человек, — ответил Евстафий Евтихиевич. — За учителя заступиться некому, потому что во всем и всегда прав нынче ученик. Вот наши порядки. Погодите, Иван Дмитриевич, они и вам на шею сядут.

— Плевать на учителя хоть в прямом, хоть в переносном смысле никто им не позволял, — сказал Иван Дмитриевич. — Это, конечно, враки, но с дисциплиной действительно у Евстафия Евтихиевича немножко неблагополучно. Он тебе и по-латынски и по-аглицки завернет за милу душу и всех этих Ключевских, Родниковских постиг, а у учеников авторитета не завоевал… И сам мучается, и их мучает. Нет, нет, Евстафий Евтихиевич, надо этому положить конец. Пора и честь знать. Не откладывая в долгий ящик вот сегодня же и школьный совет назначим. Распределим уроки, наметим сетку часов, сделаем передвижку учителей. А то беда мне с ними. То не так, это не эдак. А я университетов не кончал. Меня выдвинули из мастеров в просвещение по недостатку кадров. Очень я рад твоему приезду, Пахарев. Гора с плеч. Ты все самые верные установки постиг… Познакомься с Вениамином Григорьевичем. Он историю партии ведет во всех трех городских школах. И как ведет! Клад, чистый клад! В Петрограде закалку получил. Все программы — назубок. Новейшие установочки. Начнет говорить — заслушаешься. Соловей, право, соловей. И откуда что берется. Всех передовых педагогов мира знает. Песталоццев, Лесгафтов, Амосов, Коменских… Саму Крупскую слушал. С Луначарским здоровался. Посчастливилось нашему городу. (Шепотом на ухо Пахареву.) Как раз завом уоно будет, хоша и слишком молод. Арион Борисыч в нем души не чает. И хоть сегодня готов ему место уступить, да горком говорит: проверить надо, человек новый, приезжий…

— Очень хорошо со свежими людьми вместе работать, — ответил Пахарев.

— Заварите вы с ним дела! А нам, старикам, только любоваться. А я давно на покой собираюсь. С желудком нелады. В больницу ложусь. Ах да! Я и квартирку тебе уготовал, у просвирни. Старая дева, из монашек, ханжа, конечно, но честна, не воровка, постояльцев любит, ублажает, будешь доволен. Тетей Симой зовут.

Он написал адрес и отдал Пахареву.

4

По адресу, указанному Иваном Дмитриевичем, Пахарев с трудом разыскал тетю Симу, попечительную хозяйку. Она жила на Троицкой горке. Здесь — самое высокое место в городе, рядом с собором. Отсюда виден весь город как на ладони. Его перерезала речка Тарка в долине, где стояла школа имени Луначарского. Только сейчас, увидя эти кривые улицы, застроенные серыми деревянными домиками с крыльцами и палисадниками, эти ухабистые дороги на косогорах, эти косматые ветлы над речкой, эти долговязые колокольни, взметнувшиеся в самое небо, эти багряные рябины за плетнями, — только сейчас он почувствовал, как пахнуло детством. Захолонуло сердце.

Троицкая горка — улица ремесленников и мелких офеней и лотошников, которые при нэпе выросли, как грибы, — имела скромные остатки старинки: опознавательные знаки были водворены на места: у бондаря висел железный обруч на воротах; у замочника — связка гигантских ключей над крыльцом; у стекольщика — неказистая рама; у шорника — хомут да дуга. Только на одном двухэтажном каменном доме с чугунной дверью висела свежая разухабистая вывеска с позолоченным кренделем:

БАКАЛЕЙНАЯ ЛАВКА

ФЕДУЛА ЛУКИЧА

ПОРТЯНКИНА

А рядом не то шалашик, не то сарайчик и на карнизе тусклая на дощечке самоделка надпись:

АВОШНАЯ ЛАФКА

Вывеска цепляется за вывеску: огромный силуэт дегтем намалеванного сапога, перчатка, в которую влезет сотня рук, деревянные ножницы-раскоряки высотою с человека.

«Растеряева улица, — подумал Пахарев. — Вот оазисы кондовой Руси», — остановился, подивился, уж больно колоритно.

На воротах келейки мякишем хлеба приклеен кусочек школьной тетрадной обложки, и на нем написано:

В етом доме здаеца

квартерка с небелью.

Тетя Сима кормила цыплят у крылечка. Пахарев рассказал ей, что нужна комната для одинокого.

— У меня верхняя горенка свободна, — сказала тетя Сима. — Постоялец мой только что съехал. Хороший постоялец, коробку конфет мне напоследок подарил. А у тебя, голубь мой, где же поклажа-то?

— Все имущество вот, — он указал на узелок с книгами да на чемоданчик.

Лицо тети Симы приняло горестное выражение.

— Не по средствам тебе горенка-то моя будет. Харч — твой, с харчами я не беру: харч нынче дюже дорог. Купишь — сварю, не купишь — жуй сухомятку, дело твое… А вот дрова, керосин, баня, стирка — мои… Куда от этого денешься.

— Я согласен.

— На что ты согласен-то, парень?

— На все, что ты скажешь…

Тетя Сима поглядела на него сурово:

— Согласен наперед, а ведь цену-то я не объявила… Да ты, батюшка, не стрекулист ли будешь… И имущества у тебя никакого нету…

— Не нажил.

— Не нажил, а уже согласен платить, не узнавши, сколько с тебя спросят…

— Да ведь лишнего не спросишь.

— Как знать… Да ты, свет мой, сколько получать-то будешь?

— Около сотни, тетенька.

Старуха сжала губы и оглядывала его с ног до головы. В углах рта появилась жесткая складка.

— А ты не ври, парень. За сотню рублей мы здесь избы ставили. На сотню рублей десять семей прокормишь в наших местах.

— Хочешь верь, хочешь нет. Дело твое, тетенька.

— Нет, батюшка, я тебя не возьму. Так-то вот к соседям стрекулист пришел да похвалялся: «Я сотню получаю», а как встал на квартиру, через неделю у них золото, спрятанное в сундучке, хапнул да и дал тягу.

Она увидела, что съемщик сник. Видно, ее пронизала жалость…

— Семь рублей в месяц, парень, смотри… Меньше нельзя.

— Да я сказал, что согласен. Возьми вдвое. И варить, и стирать… Заботы много…

— Нет, батюшка, вдвое я не возьму. Семь рублей в месяц, по нашим местам, — цена красная. А второе — на мне крест есть… На какой должности-то ты будешь?

— Учителем… В школе Луначарского.

Лицо ее просветлело.

— Учитель — это барышно. У нас учительница в шабрах стояла — так мясо за столом круглый год не переводилось. А вот, батюшка, имущества не нажил. И с первого раза примешь тебя за бездомника прощалыгу… Никак не экипировался…

— Все учился. Некогда было. Да и что такое студент — вообще голь.

— Это, положим, верно. Сперва голь, а тут, глядишь, сядет тебе на шею али дилехтур, али доктур, али аблакат. И уж рукой не достать. Куда там… — Она всплеснула руками: — Сто целковых. Легко только вымолвить. Ты будешь у нас в Заовражье первый жених. Девок здесь — тьма-тьмущая, одна другой красивше. Я тебе зараз подберу самую сдобу. А уж любовь у нас довоенного уровня. Война да революция парней покосила, так девки по улицам стадами бродят, скулят от скуки да