Жизнь зовет - Владислав Александрович Колчин

Он вытащил из кармана тряпицу, отер пальцы. Оба уселись на верстак. Володька поднес к Петру портсигар и, чиркая спичкой, спросил:

— А что, пойдет, думаете?

Петр не понял, и Володька хлопнул ладонью по эскизу:

— Вот эта штуковина-то?..

— Как сказать… Если как следует сделаем — должна пойти.

— Ровно бы должна пойти, — поддержал Петра Захарыч. — Только вот сделать-то, как полагается, трудно. Для этого дела трубу надо гнуть, как лебединую шею — плавно. А как ее в тисах выгнешь!

— А что не выгнуть? Выгнем. Не такое гибали, — с задором возразил ему Володька.

— Знаю твое «гибали»… Что ты гибал на своем веку? Под пар, да под воду. А тут сталь будет идти — не воде чета.

— Все равно выгнем…

— Ладно, — рассердился Захарыч, — ты вот сначала лампу пусти, — и первый слез с верстака.

…Ермохин пришел, когда Петр, засучив рукава куртки, помогал тянуть рычаг гибочного приспособления. Он весело подмигнул Петру и тоже ухватился за рычаг, чтоб помочь.

— Эх, Марьиванна, поддай жару! — ухарски крикнул он над ухом Петра.

Гнули первое колено. Труба была уже добела накалена, но дело подвигалось туго. Захарыч и чертом ругался и нелестными словами вспоминал всех своих подручных, но это помогало слабо. Только часам к девяти, вымерив дугу трубы, он разрешил перекур.

— Ничего себе работка, добрая, — окинул трубу довольным взглядом Захарыч. — Хоть на выставку посылай.

— Я же говорил, — крикнул Володька.

— И я говорил, что трудно. Что, не слышал, что ли?

— Я ведь то же самое говорил, — шутливо развел руками Володька.

— Вот посмотрим, как после второй заговоришь. А после третьей уже не заговоришь, а запоешь.

Володька бесшабашно согласился.

— Ладно, петь так петь, все равно и ты подпевать будешь.

Остальные два колена поддались легче, появилась, видимо, сноровка, и, кончив гнутье, Захарыч поблагодарил Петра и Ермохина за помощь. Сам же он с Володькой принялся на верстаке обрабатывать гнутые колена.

Присев в углу на табуретах, Петр и Ермохин покурили, перебросились парой незначительных фраз и замолчали. Ермохин обмяк весь, осел, уперся спиной в стену и безвольно уронил голову на грудь. Задремал. Петр улыбнулся: «Устал старик». Он же, наоборот, почувствовал себя бодрее. Приятное волнение острым холодком щекотало в груди. Перед глазами вставала картина: трубы на стане уже установлены, людей около нет, а гибкая огненная змейка проворно снует из калибра в калибр. Она бежит по рольгангу дальше, к месту укладки, и ложится рядом с ранее прибежавшими, уже потемневшими, остывшими. И словно праздник у становых: не видно потных, сосредоточенных лиц, всем легко дышится, всех радует заражающая легким стремительным темпом работа стана.

За стенами вальцетокарного шум глухой, ровный: там катают сталь. Здесь же тихо и, пожалуй, уютно. Всхрапывает рядом Ермохин. У ярко освещенного верстака склонились Захарыч и Володька. Володька орудует напильником. На туго обтянутой курткой спине четко вырисовываются лопатки. На затылке, точно стальные, поблескивают под лампой белесые коротко остриженные волосы. Напильник поет, точно сверчок: вжи-вжи-вжи. Володька вполголоса допытывается у Захарыча:

— Огребет, поди, денежек… Как думаешь?

— Получит, — отвечает Захарыч.

— А сколько?

— Да кто его знает.

Володьке не нравятся неопределенные ответы старика.

— Трех становых в смену уберут, — начинает подсчитывать он, — всего, значит, девять. Каждый получает по полторы. В месяц, значит, тринадцать с половиной тысяч. Да и на двенадцать месяцев. Крепко, — покачал головой Володька.

Захарыч замечает, что напильник в Володькиных руках замирает.

— Пили, — коротко понукает его. — Все о деньгах… Нет, чтобы о пользе трубы сказать… Облегчение-то какое рабочему человеку.

И напильник снова поет, и снова под Володькиной курткой мерно ходят лопатки, то четко выступая, то прячась. Кряхтит Захарыч, свертывая трубы на одну раму, поругивается вполголоса:

— Сейчас я тебя, лихоманка…

«Как просто все в жизни, — удивляется Петр. — Неужели куски этих труб на стане обратятся в большие деньги? Или это, пожалуй, не трубы, а работа вот их, Захарыча и Володьки, моя и Ермохина… Маленькая, собственно говоря, работа. Восемь часов этой работы уже кончаются. Еще ночная смена, может быть, целиком даже уйдет. А потом этой работы уже не будет. Она останется в жизни, конечно. Но просто в виде труб. Совсем несложного и нехитрого сплетения труб и уголкового проката. И вот эта-то конструкция из месяца в месяц, из года в год будет давать цеху тысячи рублей…»

Бесконечно довольный своим открытием, Петр склонился к Ермохину, но тот спал, и будить его не хотелось.

…В двенадцать часов пришел механик цеха Павел Иванович. Молчаливый и неулыбчивый, он хмуро рассматривал собранное приспособление, дергал рукой за трубы, равнодушным голосом корил Захарыча:

— Резьбы-то мало прошел. Регулировать придется, а черта порегулируешь с короткой резьбой.

Захарыч что-то неловко бормотал про тупые плашки, виновато переступал с ноги на ногу, вздыхал, робко оглядывался на Петра.

— Да пойдет… Пал Иваныч, пойдет, — кротко уверял Захарыч. — Мы ведь с Володькой сами надумали ставить, не пойдем домой. Ну и если что неладно, мигом подрежем, если надо, резьбу-то.

Павел Иванович удивленно посмотрел на обоих, смягчился:

— Ну, коли сами. А с чего это вы?

— Да как сказать, — пробормотал Захарыч, подергивая на голове пилотку, — новая штука-то… и уж если своими руками сделали, решили до конца довести. — И неожиданно пошутил: — Домой-то чего спешить: моя старуха, поди, не осердится, а Володька-то еще штаны недавно носит, куда ему до жены.

Обиженный шуткой Захарыча, Володька покраснел, ответил:

— Ты, Захарыч, на счет штанов не очень-то…

— Да мы ж с тобой договаривались.

— Договорились, но только не об штанах, — запальчиво огрызнулся Володька.

Эта стычка хорошо согрела всех. Угрюмая сонливость на лице Павла Ивановича исчезла, он хохотнул, ткнул Володьку пальцем в живот:

— Что ты, петух, на старика-то сердишься? Давай-ка лучше берись за раму.

И Павел Иванович, и Петр, и Ермохин торжественно шли по главному пролету с приспособлением в руках. Петр боролся с беспрестанно наплывающей глупой улыбкой радости, но непослушное лицо его не поддавалось. Оно расплывалось в улыбке, и становые, встречаясь с ним глазами, тоже чуть приметно улыбались.

Рабочие окружили поставленное около клетей стана приспособление, щупали его, пересмеивались:

— Сама катать будет…

— Вот-вот, тебе только ворон ртом останется ловить.

— Автомат…

— Гришка, не трогай руками, рассыплется.

Договорившись с диспетчером цеха, Петр развел свою бригаду по другим станам. Когда он возвратился, приспособление уже висело на крюке мостового крана над станиной клети, и Захарыч кричал, напрягаясь и размахивая рукой:

— Сади, сади помаленьку…

Рама медленно наползала на ребра станины. На каком-то ему приметном моменте Захарыч птицей дернулся вверх, махнул сразу обеими руками и тонко пропел:

— Довольно, матушка… В самую точку угодило…

Шум