Монгольский след - Кристиан Гарсен

местам — то в одном мире духов, то в другом: их ведь, по ее словам, существует множество, или же в нашем мире, но на самом его краю, где человек ощущает могучее дыхание пустоты. Рассказывала она о путешествиях очень быстро, с почерневшим от дыма колпаком на голове, держа зеркало в одной руке и пучок перьев в другой. Торопилась, чтобы успеть рассказать как можно больше, пока ее не покинула память. Чуть погодя мы уже развлекались тем, что подкалывали ее: «И долго тебя не было, Пагмаджав?» — «Меня не было? Что за чепуху вы несете? Мелочь голопузая. Лучше бы вон коз подоили».

Несколько мгновений она, стиснув в ярости зубы, прислушивалась к боли в лодыжке. «Ладно, — решила она, — обойдется». Снова с трудом поднялась, испустив при этом резкий стон, чтобы выразить свое раздражение. Потрясла руками перед собою, это было похоже на куски ткани, которые полощет ветер. «Обо что это я споткнулась?.. А впрочем, плевать». Она повернулась направо, снова заметила белесое пятнышко света и направилась к нему, ступая осторожно, медленно, грузно, словно корабль по темной зыби озера. «Где я, когда и что в этот раз?» Она опять выставила руки перед собой и нащупала доски из лиственницы, отлично подогнанные встык друг к другу уступчатыми краями. «Неплохо для курятника, — подумала она. — Если только это курятник». Стена казалась толстой и прочной. «Но что там, за дырочкой, через которую проникает свет?» Пагмаджав приникла к ней одним глазом — и ничего не увидела. Придвинулась еще ближе, и под ее тяжестью стена неожиданно рухнула — похожим образом легко ломается пальцами запекшаяся корочка на молоке. Она снова растянулась на земле, но теперь уже снаружи, в необъятной ночи. Мы услышали грохот, напугались за нее — особенно, Бауаа, он ведь меньше и глупее меня — подумали, что под тяжестью ее тела сухопутного тюленя сломались доски, заглянули даже — вошли через дверь — внутрь бывшего курятника, но ничего не увидели. Ни Пагмаджав, ни следов какого-либо человека, ничего такого, что могло бы объяснить услышанный нами грохот. Все было в порядке, то есть совершенно пусто. Грохот, который нас разбудил, донесся из других краев, где находилась в данный момент Пагмаджав и о которых она даже не вспомнит.

2

«Кругом полный мрак, не считая это серое пятнышко, вон там. Вижу только его, и оно приближается. Бауаа. Имя сопляка со щеками, похожими на попку. Ну почему я должна, проснувшись, думать о нем? И о его брате, Шамлаяне, — ничего ведь страшного, если забуду его худые ноги. Их отец, Гюмбю, — это, если не ошибаюсь, мой двоюродный брат. А их мать зовут Уушум. Имена возникают одно за другим. Сбиваются в стаю. Мчатся за мной, как волки за своей добычей. Дедушка Баджбур — он умер в прошлом году. А бабушка… Ладно, хватит: перечисляя их, я перестаю различать, кого как зовут, и даже кому принадлежат эти имена — им или мне. Серое пятно приближается, заполняет все вокруг, и тогда я открываю глаза. Я дома, сейчас утро — рассвело, по меньшей мере, час назад. Смутно припоминаются запах дерьма, отсутствие кур и голос, насмехавшийся надо мной. Пора вставать: сегодня я должна навестить Сюргюндю — старуху, находящую меня красивой.

В детстве я считалась семейной драгоценностью. Родилась с волосами, серой кожей, прорезавшимися зубами — это были знаки неисчерпаемых дарований. Моя бабушка подарила мне все, что имела, — свои силы и инструменты — а потом она умерла. Я стала предсказательницей, юной старушкой, мои речи казались поначалу туманными, но потом прояснялись. Люди слушали, потупив взор, слова, которые лились из меня перед черным зеркалом. Даже проходимец Гюмбю, ухмылявшийся у меня за спиной. Ничего удивительного, что эти два паршивца уродились в отца.

Я открыла дверь: гребень холма укутался в мантию облаков. Было холодно. Выпила пол-литра кислого молока, сжевала две полоски бараньего жира, умяла пакетик чипсов, немного прогорклых, погрызла сушеного творога. Я всегда мучаюсь от голода. „И как наполнить такое брюхо, как у тебя? — спрашивал отец, не придававший значения моим талантам. — Если будешь вот так продолжать — станешь похожей на яков твоего дяди“. Я не слушала его — мне хотелось есть, и я ела. Для ясновидения нужно подкрепляться. Вместе с животом насыщаются и глаза. Отец-то хотел отправить меня в школу. И чему бы меня там могли научить? Мама, умершая при моем рождении, и умершая вскоре затем бабушка — они обе были прорицательницами, а ему это не нравилось. Ладно, это все дело прошлое. Прошло уже много лет с тех пор, как вороны ободрали их кости.

Я порылась под печкой за кроватью, разыскала теплую чуть надкушенную печенюжку и сунула ее в карман, где уже лежали несколько конфет и один из позвонков Гёка — лиса, которого я приручила, когда мне было десять или одиннадцать лет. Вышла на двор. Закрыла глаза. Мир огромен, и я тоже — и мы входим друг в друга. Сюргюндю живет очень далеко. Кажется, она хочет что-то рассказать мне по поводу человека с волосами цвета сухой травы, иностранца. Но мое видение было прервано этими двумя маленькими негодяями, так что подробностей я узнать не успела. Бауаа и Шамлаян — так их зовут. Они проникли в мое видение и заперли меня в темноте. Мне с трудом удалось оттуда выбраться. Если только не считать сновидением то, что окружает меня сейчас, и если они не заперли меня в сновидении сновидения — в том, что называют реальностью. Эти двое мне уже осточертели. Я взяла свой посох и отправилась в путь. Мне холодно. Но я должна повидать Сюргюндю».

3

В следующий раз — на следующий день — мы нашли ее лежащей в воде. Она зашла очень далеко в своем сне и рухнула на берегу ручья. Ноги остались в воде, остальное тело распласталось на траве: она была похожа на тюленя больше, чем когда-либо, при этом пыхтела, как як. Мы с Бауаа вышли из дому, чтобы принести чистой воды в небольшую зеленую бочку. Небо над нами менялось очень быстро, вдали его почти заслоняли темные космы дождя, за горой Семи Неторопливых Человек — там, где, скрючившись, сидит Ёсохбаатар-Девятый, — грохотал гром. Высокие травы с величественным шелестом гнулись волнами на ветру. Да, это было красиво. Даже Бауаа это понравилось. Там вот и распласталась туша Пагмаджав, задравшаяся одежда наполовину оголила ее толстый живот, рядом валялся дорожная сумка. Мы с двух