Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник

чистенькую одежду, обувала новенькие офицерские сапоги с тупыми форменными носками и, прихватив по посошку в обе руки, Медленно шла в лавку за гостинцами — пряниками, горилкой и твердым, как замазка, повидлом: ей почему-то казалось, что более изысканных лакомств, чем «фабричное» повидло, для невесток и быть не может…

Каждый раз, как только Уточка, нащупав тропку, входила в село, ее тотчас окружали дети, игравшие на выгоне: то пристроятся за бабушкой и на цыпочках, хихикая, передразнивают ее осторожный шаг; то забегут Наперед и высунут ей язык, чтобы убедиться — совсем слепая она или не совсем; то отбегут ровно на столько, чтоб до них не достала старухина палка, и начинают Тоненькими голосами дразнить:

— Вуть-вуть-вуть-вуть…

— Тась-тась-тась…

— Гиля!

Уточка не сердилась на эти шалости, потому что знала: этим только подстегнет малышей, и тогда от них вовсе не отвяжешься, а только улыбалась в небо или останавливалась и спрашивала:

— А чьи это вы такие голосистые да бедовые? А поди-ка сюда, за поводыря бабе будешь! — И шла себе дальше, почти не отрывая ног от земли, чтобы не потерять тропку.

Когда же на дороге встречался кто-то знакомый и обращался к ней, здороваясь или просто покашливал через тын, давая о себе знать, Уточка охотно останавливалась поговорить, зная, что ее непременно начнут расспрашивать, куда это она вырядилась да зачем, вот и будет случай сыновьями похвалиться и посоветоваться, как лучше гостей привечать: то ли курочку к чесноку сварить, то ли холодцу к хрену, то ли на молочное налегать, ведь кто знает, что городским больше нравится.

Если на такой разговор попадалась женщина, то охотно советовала старой и то и другое; мужчины же больше расспрашивали про сыновей: где они и кем служат, в каких частях и какое получают жалованье.

— Да при таком жалованье жить можно, — охотно рассказывала старая. — А кем служат, как вам сказать… Грицко, младший, тот вообще молчит, если спросишь. А Мусия, старшего, спрашивала, — не признается. Нельзя, говорит, мама, запрещено. Так я уже и не надоедала.

— Значит, возле ракет, — делали вывод дядьки и заводили разговор уже про своих служивых, большинство которых тоже «отбывали сверхсрочную», аж пока дело не доходило до спора: один доказывал, что его Колька младший сержант и механик по танкам, другой говорил, что это брехня, потому что как же Колька может быть механиком да еще и со званием, когда он туповат, едва до седьмого класса доплелся, да и то военкомат заставил. Что ж он в тех тапках петрит!..

Кончался спор тем, что дядьки втихомолку зарекались больше никогда не здороваться друг с другом, а тот, у которого был колодец, запрещал бесколодезному соседу ходить к нему по воду…

Тем временем Уточка, купив все в лавке, возвращалась домой, складывала гостинцы в чисто вымытый посудник, заправляла горилку сухими стебельками «животковой чаполочи», березовой почкой или еще каким-нибудь только ей одной известным зельем и, заткнув бутылку тряпичной пробкой, ставила ее под лавку в углу — где темнее и прохладнее.

Так миновали дни и месяцы, ниже ходило солнце, седел, словно покрывался дымком, терн в низовом старухином саду и осыпался в первые утренние заморозки; по ночам в хату наведывалась сырость и прилипала к стенам мохнатыми грибками — только тогда старая поняла, что сыновья не приедут, и впервые за несколько лет слепоты заплакала, вытирая бельма сухими покореженными пальцами.

А однажды, уже поздней осенью, пришло Уточке письмо, как всегда от старшего, Мусия, — младший, Грицко, был на переписку ленив и отзывался не часто. Мусий писал, что вырваться домой за лето не удалось (начальство не пустило), а невестки и внуки одни ехать не захотели.

— Одним словом, чужие люди… — только и сказала Уточка, даже не дослушав письма, и трудно было понять, касалось это лишь невесток и внуков или и сыновей…

И вот снова пришла весна, и снова зацвел терн в Уточкпном саду, скликая своими запахами ос и пчелок на молодой цветок; прилетели в село ласточки и аисты в давние свои гнезда и принялись обновлять их; люди белили хаты, жгли за воротами прошлогодние листья, — только Уточкина хата, которая присела и почернела за зиму еще сильнее, стояла посреди весеннего движения и обновления одинокая и тоже будто слепая.

Но как-то перед самым праздником зашел к Уточке гость, молоденький солдатик в значках на всю грудь и кожаных перчатках, хотя на дворе было уже тепло и солнечно. Весело поздоровавшись от порога, гость какую-то минуту молчал, наверно, осматривался, потом уже не так браво спросил:

— Тут живет Ганна Кошкалда?

— Тут, сынок, тут, — заволновалась Уточка, узнав знакомый армейский запах, сразу заполнивший хату. — Проходи поближе, садись.

Солдат осторожно скрипнул лавкой.

— Я, бабуся, от вашего сына Мусия Прокоповича. Привет вам привез, — сказал и коротко, неумело вздохнул. — А еще вот гостинцы тут, бабуся.

— А… сам же он, Мусий, — тихо спросила Уточка, — почему же он сам не прискочил?

— Ему, бабуся, сейчас никак нельзя. Праздники подходят, а он в нашем полковом оркестре первая труба.

— Вот как… — то ли удивилась, то ли смутилась Уточка и долго потом молчала.

Когда же почувствовала, что гостю, наверно, неудобно сидеть вот так молча, спросила:

— А кем же Грицко, младший, числится? Не слыхали?

— Он уже давно демобилизовался, — охотно пояснил солдат, — и сейчас работает в охране где-то на заводе, — точно не скажу где…

Потом солдат ушел. А Уточка еще долго сидела одиноко в полутемной хате и впервые за много лет почувствовала, что все ее тело наливается какой-то незнакомой до сих пор усталостью и как бы застывает.

Но вот наконец солнце добралось до окон, ласково пощекотало старой щеку, согрело темные прожилки на руках и спряталось за речкой, поставив над Княжьей слободою высокий багровый столб.

ОБНОВКА

Купаюсь в реке между кувшинками, где вода почище, Ряска щекочет, гусиные перья плавают у берега, на мелководье, — вода там горячая и мягкая, как дождевая, — а по мосту люди идут, с базара. Малышня кричит им с реки:

— Тетя, а тетя! Дайте гостинца!

Дядек не трогают, потому что они сердитые да и не из нашего села, а из Опошни — у нас их называют горшечниками. Везут фурами горшки, переложенные сеном, не распродали, потому и трезвые все, и неразговорчивые…

Идут люди и идут, толпами и в одиночку — молча, не наторговали. Качается под их ногами утленький мостик — летом он всегда качается, а зимой нет — сваи обмерзают до самого дна.

А вот и мама показалась на