Степные дороги - дороги судьбы - Нуры Байрамов

по своему Мурад-джану. Он ушел от меня живым. Так и кажется, что вернется… Тяжелая война. Один не погибнет, другой, но кто-то же погибает. Шатлык золотым джигитом был. Хорошо, память по себе оставил. А после Мурад-джана никого не осталось…

Огульбиби будто окаменела. Глаза широко открыты, смотрят перед собой и ничего не видят. Потом их заволокло пеленой, и по щекам побежали слезы. Дрогнули губы, и она вдруг зарыдала в голос:

— Не верю! He верю!

Упершись руками в колени, Сары-ага поднялся.

— Правильно, доченька, не верь. Разве такие джигиты погибают? Пойдем в палатку, — он легонько потянул Огульбиби за рукав. Она подчинилась. Шла, спотыкаясь, точно билась головой о землю.

Хуммед бежал ей навстречу. Мальчик весело болтал, теребя полу ее халата. Огульбиби прижала к себе сына Сары-ага посмотрел на них и отвел взгляд.

Увидев заплаканное лицо Огульбиби, Беркели встревожился. Уж не случилось ли чего с Хуммедом? Нет, мальчишка весел, руки-ноги целы. "Она и в слезах в десять раз красивее всех веселых баб. Да что с ней? Наверное, председатель сказал что-нибудь неприятное. Ну, башлык, я тебе это припомню. Имени ее больше не назовешь!"

Не плачь, любимая,

Печаль не уменьшится… —

принялся он напевать под нос.

— Ты что, Беркели? — строго прикрикнул на него Сары-ага. — Жируешь здесь на горячей каше?

— Откуда я мог знать, что тебе не понравится эта песня? — обиделся Беркели. — Нам тут не до жиру. Люди от зари до зари кидают лопатами землю. И мне нелегко. Стараюсь снять с них усталость. А что, теперь нельзя петь?

— Да, сейчас не время.

— А что случилось? Скажи, мы тоже послушаем.

Беркели повесил половник на край казана, выпустил из-под кушака завернутые полы халата и подошел поближе.

— Ты знаешь, что такое траур? — хмуро спросил Сары-ага. — Бывают такие: хоть всю землю залей потоп, им все по щиколотку.

— Ты о ком-то определенном говоришь или болтаешь всё, что на ум взбредет?! — озлился Беркели. — Да ответь скорее, что случилось с Огульбиби.

Сары-ага молча взял Хуммеда за руку, а Огульбиби вдруг закрыла лицо платком и с громким плачем скрылась в палатке.

Глаза Беркели заблестели. Он потер пальцем под носом, тронул кончики усов. Случилось то, на что он рассчитывал. Мечта раба стареет в его груди. Не будь этой войны, у Беркели не было бы никакой надежды заполучить Огульбиби. А сейчас, рассуждал он, в селе не осталось более достойного мужчины. Все, что ни делается в этом мире, делается к лучшему, — Беркели был согласен с таким разумением предков. Ему предстояло все хорошенько продумать. Свои дети уже выросли. Жена — не в счет. Можно жить и на два дома. Надо что-то придумать с ее малышом. Правду говорят, волчонка не приручить. Беркели решил по-хорошему поговорить с Огульбиби, Скажет тихо, пусть слова войдут в ее душу. Беркели слышал, в городе есть детдом, куда можно сдать ребенка. Она еще народит ему сыновей-богатырей…

— Ты что стоишь, будто аршин проглотил? — председатель тыльной стороной ладони хлопнул его по колену. — Садись же!

А Беркели весь во власти сладких желаний, переполнивших его грудь. Эти мечты зародились у него в тот самый день, когда Шатлык уходил на фронт. С того дня он ждал, когда же сможет осуществить свои желания. Но нельзя выдать себя. И Беркели опустился рядом с председателем, скрестив ноги. Молитвенно сложил ладони, поднес ко лбу и дрожащим голосом принялся читать нараспев:

— Кулхув-аллахы ахат…

В сильнейшем возмущении Сары-ага резко поднялся, дернул его плечо:

— Вставай, бессовестный!

— О боже, боже! — Глядя в раскрытые ладони, будто в зеркало, Беркели, не двигаясь, произнес: — Большой грех мешать совершающему заупокойную молитву.

— Поднимайся!

Беркели понял, что председатель рассержен всерьез и лучше подчиниться. Он поглубже надвинул ушанку на лоб и отошел к казану с кашей. "Надеется, по сыну поминки не справляет, — ворчал он себе под нос. — Кому оставишь нажитое? У меня-то четыре сына, а у тебя кто? Дочка одна. Вот возьму да женю на ней своего сына. И чего толчется здесь? Убирайся поскорее. Проклятая кукушка, совсем расстроил Огульбиби".

Сары-ага вошел в палатку. Огульбиби лежала на кошме, уткнувшись в одеяла. Почувствовав, что она не одна, Огульбиби поднялась. Лицо заплаканное, глаза красные, но в них нет слез. Она не верит, что Шатлыка больше нет. С ним ничего не может случиться. Наверное, во время боя попал в другую часть. А командир написал: "Пропал без вести". Как он может пропасть без вести? Шатлык сказал, что обязательно вернется.

— Поезжай в село дня на два. А я здесь сам присмотрю за делами, — предложил Сары-ага. — И мальчонку возьми с собой, молочком попоишь.

— Ай, нет, Сары-ага. Спасибо на добром слове, — тихо ответила Огульбиби. — Мне сейчас лучше быть среди людей.

Сары-ага вытер пот с морщинистого лба.

— Молодец, дочка, я всегда верил в тебя. Встретился с твоим мужеством и окреп духом. Ведь все похоронки почтальон несет ко мне. "Отдай, говорит, а я не могу". Вот какая у меня, несчастного, участь, дочка. Скольким людям принес я недобрые вести, скольким ранил сердца. С тобой я обрел силу. Молодец… Лишь бы скорее закончилась война. Я непременно поеду по местам, где воевали наши джигиты.

Сары-ага горячо верил, что совершит такую поездку.

Он подтянул ремень, одернул гимнастерку, приосанился, будто уже отправлялся в дальнюю дорогу.

Они вместе вышли из палатки. Огульбиби спотыкалась о холмики, нарытые сусликами возле норок, неверными шагами ступала по черным колючкам. "Ах, как тяжко! — вздыхает председатель, глядя ей вслед. — Взвали на плечи гор такую тяжесть, и они рассыплются. А человек крепче камня. Откуда берет он такое терпение, такое мужество?"

Огульбиби не стала в один ряд с другими женщинами. Отойдя в сторону, начала с силой вгонять лопату в тяжелый от влаги песок. Работала бездумно, не видела, куда падает откинутый грунт. Ей нужно было двигаться, нужно было устать до изнеможения. Две женщины подошли к ней. Она не заметила их и едва не осыпала песком.

— Что с тобой? — спросили они, увидев ее несчастное лицо. — Не скрывай свою печаль.

— Дорогие мои сестры, горе мое — не холм, который можно раскидать, взявшись всем вместе. На чью долю выпадет горе, тот и несет его, — неопределенно отвечала Огульбиби.

— А ты считаешь, что нам легче? — заговорила одна из женщин. — Ты не думай, что нет у нас другой заботы, кроме как разровнять это поле. И мы живем как на иголках. Ты ведь не спрашиваешь, мы и молчим.

— Верно говоришь, — поддержала ее