Путешествие к центру Земли. Вокруг света в восемьдесят дней - Жюль Верн

– Факел! Факел! – закричал профессор.

Гансу не без труда удалось зажечь факел, и пламя, несмотря на наш подъем вверх, горело ровно, бросая достаточно света, чтобы озарить всю сцену.

– Я так и думал, – сказал дядюшка. – Мы находимся в узком колодце, не имеющем и четырех туазов в диаметре. Вода, дойдя до дна пропасти, стремится снова достигнуть своего уровня и поднимает нас с собою.

– Куда?

– Не знаю, но надо ко всему приготовиться. Скорость, с которой мы поднимаемся, я определяю в два туаза в секунду, это составляет сто двадцать туазов в минуту, или свыше трех с половиною лье в час. Так можно очутиться невесть где!

– Да, если ничто нас не остановит, если эта бездна имеет выход! Но что, если она закрыта, если воздух под давлением водяного столба будет постепенно сгущаться, что, если мы будем раздавлены?

– Аксель, – ответил профессор с большим спокойствием, – наше положение почти безнадежно, но все же есть некоторая надежда на спасение, и ее-то я и имею в виду. Если мы можем каждую минуту погибнуть, то каждую же минуту мы можем и спастись. Поэтому будем наготове, чтобы воспользоваться малейшим благоприятным обстоятельством.

– Но что же нам теперь делать?

– Надо подкрепиться, поесть!

При этих словах я пристально взглянул на дядюшку. Пришлось сказать то, в чем я не хотел раньше признаться.

– Поесть? – спросил я.

– Да, немедленно!

Профессор сказал несколько слов по-датски. Ганс покачал головой.

– Как! – вскричал дядюшка. – Провизия погибла?

– Да, вот все, что осталось! Кусок сушеного мяса на троих!

Дядюшка смотрел на меня, не желая понять смысла моих слов.

– Что же, – сказал я, – вы все еще верите, что мы можем спастись?

На мой вопрос ответа не последовало.

Прошел час. Я начал испытывать сильный голод. Мои спутники также хотели есть, но никто не решался дотронуться до скудных остатков пищи.

Между тем мы по-прежнему неслись вверх с чрезвычайной быстротой. Порою у нас захватывало дыхание, как у воздухоплавателей на больших высотах. Но если аэронавтам, по мере того как они поднимаются в высшие слои воздуха, приходится испытывать все больший холод, то нам приходилось испытывать как раз обратное. Жара усиливалась в ужасающей степени и в этот момент достигала, наверно, сорока градусов.

Что должна была означать эта перемена атмосферы? До сих пор факты подтверждали теорию Дэви и Лиденброка; до сих пор огнеупорные горные породы, электричество и магнетизм создавали особые условия, нарушавшие законы природы, влияли на понижение температуры, ибо теория центрального огня оставалась, на мой взгляд, все-таки единственно истинной, единственно объясняющей все. Не попали ли мы теперь в такую среду, где эти явления совершались в силу законов природы и где жара доводила скалы до расплавленного состояния? Я опасался этого и высказал свои соображения профессору:

– Если мы не потонем или не разобьемся, если мы не умрем от голода, у нас всегда еще останется возможность сгореть заживо.

Тот лишь пожал плечами и погрузился в свои размышления.

Прошел еще час, и, за исключением небольшого повышения температуры, положение не изменилось. Наконец дядюшка нарушил молчание.

– Видишь ли, – сказал он, – надо на что-нибудь решиться.

– Решиться? – спросил я.

– Да! Нам нужно подкрепить наши силы. Если мы попытаемся продлить на несколько часов наше существование, сберегая остатки пищи, мы ослабеем вконец!

– Да, и этот конец не заставит себя ждать.

– Но если представится случай спастись, если потребуются решительные действия, откуда мы возьмем силу для этого, если ослабеем от истощения?

– Но что же, дядюшка, станется с нами, когда мы съедим последний кусок?

– Ничего, Аксель, ничего! Но насытишься ли ты, пожирая этот кусок глазами? Ты рассуждаешь как человек, лишенный воли, как существо, лишенное энергии!

– Да неужели же вы не теряете надежды? – вскричал я с раздражением.

– Нет! – твердо ответил профессор.

– Как? Вы еще верите в возможность спасения?

– Да! Конечно да! Я не допускаю, чтобы существо, наделенное волей, пока бьется его сердце, пока оно способно двигаться, могло бы предаться отчаянию.

Какие слова! Человек, произносивший их в таких обстоятельствах, обладал, конечно, необыкновенно твердым характером.

– Что же вы думаете сделать, в конце концов? – спросил я.

– Съесть этот остаток пищи до последней крошки и тем самым восстановить наши силы. Пусть это будет наш последний обед, но по крайней мере мы станем снова сильными людьми, вместо того чтобы падать от истощения!

– Так съедим же все, что у нас есть! – воскликнул я.

Дядюшка разделил кусок мяса и несколько сухарей, оставшихся после катастрофы, на три равные части. На каждого приходилось приблизительно около фунта пищи. Профессор поглощал еду с лихорадочной жадностью; я ел без всякого удовольствия, несмотря на голод, почти с отвращением; Ганс медленно пережевывал маленькие кусочки, наслаждаясь пищей со спокойствием человека, которого не мучит забота о будущем. Он нашел еще фляжку, до половины наполненную можжевеловой водкой, дал нам выпить из нее, и этот благотворный напиток несколько оживил меня.

– Förtrafflig! – произнес Ганс, глотнув из фляжки.

– Превосходно! – подтвердил дядюшка.

Я снова возымел некоторую надежду. Но наш последний обед был закончен. Было пять часов утра.

Человек так уж создан, ведь ощущение нездоровья – явление чисто негативное. Раз потребность в пище удовлетворена, трудно представить себе муки голода. Надо испытать это, чтобы понять! Стало быть, какой-нибудь сухарик и кусок говядины заставляют нас забыть прошлые горести!

Все же после этого обеда каждый из нас погрузился в размышления. Ганс, уроженец крайнего Запада, размышлял с фаталистическим смирением обитателей восточных стран. Что касается меня, я весь ушел в воспоминания, уносившие меня на поверхность Земли, которую мне никогда не следовало бы покидать. Дом на Королевской улице, моя бедная Гретхен, добрая Марта предстали как призраки перед моими глазами, и в заунывном гуле, доносившемся до меня через гранитный массив, мне слышались шумы земных городов.

Дядюшка, «всегда на своем посту», исследовал внимательно, с факелом в руке, характер почвы; он хотел выяснить наше положение, изучая строение ее пластов. Подобный расчет, вернее просчет, не мог быть даже сколько-нибудь приблизительным, но ученый всегда остается ученым, если ему удается сохранить хладнокровие, а профессор Лиденброк обладал этим качеством в высшей степени.

– Изверженный гранит! – говорил он. – Мы все еще в слоях первичной эры; но мы поднимемся! Мы поднимемся! И кто знает…

Кто знает? Он все еще надеялся. Он ощупывал рукой отвесную стену и через несколько минут заговорил снова:

– Вот гнейс! Вот слюдяной сланец! Отлично! Скоро появятся слои переходной эпохи, а тогда…

Что хотел