Преступление и наказание - Федор Достоевский

Раскольников приподнялся и сел на диване.

Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток егобессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих заруки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую. Мать испугалась еговзгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то жевремя было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровназаплакала.

Авдотья Романовна была бледна; рука ее дрожала в руке брата.

– Ступайте домой… с ним, – проговорил он прерывистымголосом, указывая на Разумихина, – до завтра, завтра всё… Давно вы приехали?

– Вечером, Родя, – отвечала Пульхерия Александровна, – поездужасно опоздал. Но, Родя, я ни за что не уйду теперь от тебя! Я ночую здесьподле…

– Не мучьте меня! – проговорил он, раздражительно махнуврукой.

– Я останусь при нем! – вскричал Разумихин, – ни на минутуего не покину, и к черту там всех моих, пусть на стены лезут! Там у меня дядяпрезидентом.

– Чем, чем я возблагодарю вас! – начала было ПульхерияАлександровна, снова сжимая руки Разумихина, но Раскольников опять прервал ее.

– Я не могу, не могу, – раздражительно повторял он, – немучьте! Довольно, уйдите… Не могу!..

– Пойдемте, маменька, хоть из комнаты выйдем на минуту, –шепнула испуганная Дуня, – мы его убиваем, это видно.

– Да неужели ж я и не погляжу на него, после трех-то лет! –заплакала Пульхерия Александровна.

– Постойте! – остановил он их снова, – вы всё перебиваете, ау меня мысли мешаются… Видели Лужина?

– Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали,Родя, что Петр Петрович был так добр, навестил тебя сегодня, – с некотороюробостию прибавила Пульхерия Александровна.

– Да… был так добр… Дуня, я давеча Лужину сказал, что его слестницы спущу, и прогнал его к черту…

– Родя, что ты! Ты, верно… ты не хочешь сказать, – началабыло в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.

Авдотья Романовна пристально вглядывалась в брата и ждаладальше. Обе уже были предуведомлены о ссоре Настасьей, насколько та моглапонять и передать, и исстрадались в недоумении и ожидании.

– Дуня, – с усилием продолжал Раскольников, – я этого бракане желаю, а потому ты и должна, завтра же, при первом слове, Лужину отказать,чтоб и духу его не пахло.

– Боже мой! – вскричала Пульхерия Александровна.

– Брат, подумай, что ты говоришь! – вспыльчиво начала былоАвдотья Романовна, но тотчас же удержалась. – Ты, может быть, теперь не всостоянии, ты устал, – кротко сказала она.

– В бреду? Нет… Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвыне принимаю. И потому, к завтраму, напиши письмо… с отказом… Утром дай мнепрочесть, и конец!

– Я этого не могу сделать! – вскричала обиженная девушка. –По какому праву…

– Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра… Разве тыне видишь… – перепугалась мать, бросаясь к Дуне. – Ах, уйдемте уж лучше!

– Бредит! – закричал хмельной Разумихин, – а то как бы онсмел! Завтра вся эта дурь выскочит… А сегодня он действительно его выгнал. Этотак и было. Ну, а тот рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял,да и ушел, хвост поджав…

– Так это правда? – вскричала Пульхерия Александровна.

– До завтра, брат, – с состраданием сказала Дуня, –пойдемте, маменька… Прощай, Родя!

– Слышишь, сестра, – повторил он вслед, собрав последниеусилия, – я не в бреду; этот брак – подлость. Пусть я подлец, а ты не должна…один кто-нибудь… а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду.Или я, или Лужин! Ступайте…

– Да ты с ума сошел! Деспот! – заревел Разумихин, ноРаскольников уже не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег надиван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытнопоглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнулпод этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.

– Я ни за что не могу уйти! – шептала она Разумихину чуть нев отчаянии, – я останусь здесь, где-нибудь… проводите Дуню.

– И всё дело испортите! – тоже прошептал, из себя выходя,Разумихин, – выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, –продолжал он полушепотом, уж на лестнице, – что давеча нас, меня и доктора,чуть не прибил! Понимаете вы это! Самого доктора! И тот уступил, чтобы нераздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. Итеперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает надсобой…