Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг

Когда мама ушла спать и закрыла за собой дверь нашего номера, я открыла свой чемодан и нашла собранные мной на пляже ракушки. На столике валялась мелочь, так что я ее тоже собрала. И еще взяла ручку и блокнот с логотипами отеля. Я ушла в ванную и написала Брюсу две записки. На одной было написано «Прости меня», а на другой – «Я тебя люблю». Потом я прокралась обратно в комнату и подсунула письма под подушку. Подушка была мокрая, от слез или от тающего льда – я не могла сказать.

Мои ожоги в ту ночь не болели. Я совершенно ничего не чувствовала.

День шестой: окончен. День шестой: солнечные ожоги, клык, «Ты всегда можешь приехать ко мне жить. Где бы я ни был».

Хелен скорбит

На прошлой неделе я познакомилась с одной женщиной. Ее звали Роза. Розе было восемьдесят пять лет, и ее привезли к нам на скорой помощи после того, как ее нашла полиция. Ее нашли на полу ее же спальни.

Роза жила со своим новым мужем, который тратил ее пенсионные выплаты на проституток. Два дня назад новый муж, на двадцать лет моложе Розы, привел домой проститутку, которая услышала стоны из спальни, где была Роза. Новый муж сказал проститутке не обращать на них внимания. Она попыталась войти в спальню, но он ее не пустил. Тогда она сделала свою работу. Получила деньги. И, когда уходила, вызвала полицию, потому что, как она сказала, «В этом доме происходит что-то очень стремное. Он там кого-то запер, кажется».

Полиции пришлось взломать дверь. Они нашли Розу и вызвали скорую. Работникам Роза рассказала, что случилось. Год назад она упала, сломала шейку бедра, и вот что сделал ее муж: он вошел в спальню и увидел ее на полу. Положил ей под голову подушки и оставил ее на полу. Год Роза пролежала там, питаясь тем, что муж бросал ей в комнату раз в день. Она соскребала еду с пола в рот. Она ссала и срала там же, где лежала. Где-то раз в месяц он обливал ее ведром холодной воды. Ее волосы проросли сквозь наволочку. Ногти на руках отросли так, что свились в спирали. Ногти на ногах сгнили по меньшей мере полгода назад. Бо́льшая часть ее тела омертвела.

Мне повезло, что я успела познакомиться с Розой до того, как она умерла той же ночью.

Сложно поверить, насколько люди могут быть жестоки друг к другу. С одной стороны. А с другой – несложно. Я здесь работаю. Я много видела. Я много знаю.

А потом я смотрю в зеркало – и пожалуйста.

Притворство. Вечное притворство.

Бейджик

Кармен живет попеременно одну неделю с мамой, а другую с папой. В каждом доме у нее спальня. В мамином она делит ее со сводной сестрой. В папином ей не нужно ни с кем ее делить. У Кармен все в двойном экземпляре. Два фена, два утюжка, две любимые ложки для хлопьев, два набора красок, два мольберта, две зубные щетки, два набора косметики, две пары тапочек, два халата. Ее жизнь как Ноев ковчег. У нее все еще двое родителей, но они не ладят. Когда я спросила ее об этом, давно, в шестом классе, она сказала: «Ну, никто ведь не умер, и вообще».

Мне это показалось очень здравой мыслью. Кармен всегда умела смотреть на жизнь спокойно. Если бы с ее проектом такое произошло, мне кажется, она бы пожала плечами и не стала бы даже его искать. Она бы скрутила себе ###### и забыла о самом существовании проекта.

Если бы она ####### мисс Смит и Вики-победительницу-выставки ###########, она бы держала язык за зубами.

Мне хочется ей позвонить. Сказать, что меня буквально за поворотом ждет развод и что я хочу спросить, похоже ли это на ее торнадо. Я хочу знать, что будет внутри моего развода. Там будет коробка хлопьев? Собака? Место для Брюса? Выживем мы или на этом наша семья разрушится?

Никто ведь не умер, и вообще.

Брюс остановился в мотеле на Пайн-стрит. Я иду вниз по 17-й. Папа дома, весь перестановленный. Мама, скорее всего, тоже уже дома. Может, она переставляет папу еще сильнее, чем раньше.

Если подумать, то время удачное. Может, папа решит уехать и заняться чем-нибудь классным. Может, он переедет в Калифорнию, или в Мехико, или в Висконсин. Может, он найдет способ справиться со своим гневом. А может, он просто найдет какую-нибудь новую мишень, которая даст ему делать с ней то же, что он делал с мамой и Брюсом, повторяя все тот же кошмар. Мне уже жаль ее, кем бы она ни была. Мне уже хочется отправить ей письмо и рассказать о кусочке салфетки на телевизоре и о том, что папе даже на бейсбол плевать, хотя он притворяется, что обожает его.

Когда я захожу в дом, там тихо. Я поднимаюсь наверх и надеваю худи, потому что вчера вечером было прохладно. Я не слышу папы – ни разговоров, ни стука клавиш, ничего. Маму я тоже не слышу. Дверь ее спальни открыта. Я заглядываю внутрь. Ее там нет. Иду на кухню – тоже никого.

Дверь была не заперта, когда я пришла, но я решаю за собой ее запереть.

По дороге к мотелю я решаю, что мама с папой ушли к разводу. Ну, лучше, чем заказывать его на дом. Я решаю, что никто ведь не умер.

На дороге я нахожу бейджик. Он пустой, не считая печатной фразы сверху: «ПРИВЕТ, МЕНЯ ЗОВУТ». Я поднимаю бейджик и кладу в карман худи. В мотеле ручкой для гостевой книги я пишу на бейджике свое имя.

Я пишу: «ЗОНТИК». И пришпиливаю бейджик к худи.

Брюс замечает его только уже в Мюттере.

Это дыра

Я говорю Брюсу:

– Ты слишком много одеколона на себя вылил.

– А вот и нет, – говорит он.

– Планируешь в Мюттере к кому-то подкатывать? Это стремно, сразу говорю.

– Я иду туда с тобой. И одеколон не только для свиданий, если хочешь знать. Он для приятного запаха.

– Что ты сегодня делал?

– Отоспался после джетлага и отменно позавтракал. А ты?

Я думаю, сказать ли ему о знакомстве с Эрлом, и о том, как мама спасла ему жизнь, и о том, что всё на свете – искусство. Вместо этого я говорю:

– Надо идти. Они закрываются в пять.

– К черепам опаздывать нельзя.

– Но я должна тебе сначала кое-что сказать, – говорю я. – Я