Великая война - Александар Гаталица

силой вытащил из них паклю, пружины и нити, и в итоге на некоторых полотнах они даже стали кровоточить. Когда я спросил, зачем он это делает, тот ответил, что так диктует ему ад! Какое глупое объяснение для лишенной таланта мазни… Я бы не дал за его рассуждения и ломаного гроша, не утверждай этот разбойник, что его картины предсказывают вступление в войну Италии и он находится в контакте с будущими жертвами, изображенными им в виде расчлененных портновских манекенов. Но я не обращал на это внимания, пока не узнал сегодня, что наша страна вступила в Великую войну.

Что будет дальше, я не знаю. Знаю только, что Карло Рота еще сегодня вечером избавил меня от своего присутствия и так называемой дружбы. Он сбежал, и его разыскивают как дезертира. Свои картины он прихватил с собой. Пиши мне и не спеши покупать билет в Феррару. Может быть, все будет не так, как на полотнах одного мучительно бездарного художника.

Твой преданный сын —

Джорджо Кирико».

* * *

«Ставка в Могилеве

Императорский генеральный штаб

Сентябрь 1915 года.

Monsieur l’Ambassadeur![25]

Как вам известно, я человек немолодой, мне семьдесят шесть лет, и я видел и минувший век, и век нынешний, и прекрасное, и безобразное; пробовал и сладкое, и горькое, притрагивался к мягкой человеческой коже и обжигал ладони крапивой. Поэтому прошу вас: не воспринимайте поверхностно мои слова, и пусть все написанное мною останется между нами, ибо это c’est pour nous deux[26]. Вы довольно давно пребываете в нашей стране и понимаете, что Россия плавает в море оккультного и мистического, что наша Церковь является островом православия, окруженным наглыми безбожниками, что наш народ ни в чем не знает меры, а черные силы ада находят прямой путь к самому стойкому и правдолюбивому человеку. Поэтому беспокойство является нашим союзником, истерические фантазии — нашим будущим, а следы тупой бесчеловечности — путевыми столбами нашей истории.

Все это я пишу вам как осведомленный верующий и патриот, не допускающий, чтобы в его обществе кто-то бил себя в грудь и утверждал, что сделал для царской семьи больше, чем я. Именно из-за будущего Романовых я обращаюсь к вам как к человеку Запада и прошу поправить меня, если вы сочтете, что я что-то преувеличиваю. Вы наверняка знаете, что 25 августа (8 сентября по новому стилю) этого года царь сместил с поста главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и, вопреки сопротивлению почти всех преданных трону людей, сам возглавил вооруженные силы на суше и на море. Вы, вероятно, знаете, что великий князь принял это известие как подлинный христианин. Я позволю себе процитировать его слова, обращенные к новому военному министру Павлову: „Слава Богу, царь освободил меня от должности, отнимавшей все мои силы“. Но еще есть и его жена Анастасия, „Стана“, и ее сестра Милица, злобная как фурия супруга брата великого князя, Петра Николаевича.

Вероятно, вам знакомы обе эти черногорские княгини-ведьмы, извините, что пользуюсь отнюдь не дипломатическим языком. Никто не смеет посмотреть в глаза этим двум „черным жемчужинам“: из их карманов выпадают куриные кости, а воздух вокруг них пропитан магическими эфирными маслами. Эти две сестры с горечью восприняли известие о смещении великого князя и его преданного генерала Янушкевича и их отправке на Кавказ. „Разве это справедливо после таких страданий, — шипели они, — после того, как он спал в палатке у Мазурских озер при морозе в минус тридцать градусов?“ Злобные как Медеи, они требовали свидания с мужьями, но ни Николай, ни Петр не имели возможности увидеться с ними, поскольку Петр остался в Москве, а Николай без промедления отбыл на Кавказ, в Тифлис. Поэтому они, как две Бабы-яги, в своей резиденции в Киеве — я в это верю — начали свою Великую войну. Какое есть основание для такого суждения? След странных событий наводит меня на такие размышления, но в этом не виноват ни городок Могилев, ни то, что столько важных людей оказались собранными в одном месте — практически в нескольких домах на пересечении двух главных улиц.

В самом начале что-то странное случилось с обер-камергером двора Воейковым — он начал заикаться и покачиваться при ходьбе. Это, как вы сами знаете, тот самый преданный и молчаливый старик, который говорит только по необходимости или когда его о чем-нибудь спрашивают. Так вот, именно он начал во всеуслышание изъясняться дрянными любовными катренами и терцинами. Затем странные нарушения обнаружились у всегда сдержанного адмирала Константина Нилова, начавшего наизусть декламировать сонеты Шекспира вместо исполнения своих служебных обязанностей. Разгуливая по дому губернатора, он — будто бы про себя — произносил слова из 18-го сонета: „Сравню ли я тебя с днем светлым лета? / Милей его ты, кротче и нежнее. / Холодный ветер — злобный враг расцвета, / дни летние могли бы быть длиннее“[27].

Немцы заняли всю Литву и перерезали дорогу, соединяющую Вильно с Двинском и Псков с Петроградом, но прошло немного времени, и в Могилеве воцарилось подлинное любовное сумасшествие, словно в какой-то шекспировской комедии. Апогея оно достигло, когда с великим князем Сергеем Михайловичем в ставку прибыла и его прекраснейшая подруга Матильда Кшесинская, прима-балерина столичного Мариинского театра. Узкое лицо, выдающиеся восточные скулы, пронзительные глаза сапфирового цвета и родинка на лице… в этот момент сердца всех присутствующих были ранены ее взглядом. Адмирал Нилов ежедневно отправлялся на купание в реке Печоре в надежде, что Матильда увидит, что он еще полон сил, как молодой человек. О Воейкове ходил слух, что он, никого не спрашивая, отправился к балерине делать предложение и в голом виде стоял перед ней на коленях, но мне не хочется в это верить.

Самым худшим было то, что великие князья Георгий Михайлович и Сергей Михайлович поссорились из-за мадемуазель Кшесинской. Таким образом, артиллерия вступила в схватку с конницей (Георгий отвечал за артиллерию, а Сергей служил в штабе конницы). Когда во все это вмешалась и авиация, то есть когда роковой Матильде признался в любви и третий брат, великий князь Александр Михайлович, до мировой любовной войны осталось рукой подать. Матильда не знает, что делать. Пытается попасть на прием к царю, с которым она тоже когда-то была в сентиментальной связи, но ее не пускают. Царь регулярно пьет чай в пять часов пополудни, но о любовном сумасшествии никто ему и шепнуть не смеет, в то время как братья готовятся к войне, а свирепость писем, адресованных ими друг другу, превосходит пылкий