После бури. Книга первая - Сергей Павлович Залыгин

— После грузчики забастовали – товары на складах ворочать некому! – сиял Сенушкин.

— Еще после – извозчики-ломовики забастовали – товар со складов в магазин возить некому! – смеялся Сенушкин.

— Еще после – складская охрана забастовала, побросала свои берданы – воруй вторушинское добро кто хочет! – млел от восторга Сенушкин.

Если бы Сенушкин ликовал потому, что забастовщики так или иначе выиграли,— нет, ему было весело, он счастлив был потому, что кругом проиграл Вторушин. Чужие поражения и проигрыши доставляли ему удовольствие. И даже смысл жизни.

Может быть, Сенушкин не хотел уходить из буровой партии, потому что здесь ему доставлял удовольствие Корнилов? «Хочешь, вот сейчас и пырну?»— спрашивал он Корнилова голубыми глазками, да так спрашивал, что невольно думалось: «Это пустяк, это только один мерзавец Сенушкин задает нынче вопрос, а завтра? Завтра-то кто, какие сенушкины, о чем и по какому поводу будут тебя вот так же спрашивать?»

А что? Сенушкины тоже участвуют в жизни, снизу доверху участвуют в ней, решают судьбы нэпа и других политик, и ведь никак от них не отделаешься на том основании, что ты человек, а они?..

Больше того, Сенушкин точно сообразил свою выгоду, которая состояла в том, что зимой 1919 года он был расстрелян Корниловым в деревушке Малая Дмитриевка.

В те годы корниловы запросто расстреливали сенушкиных, сенушкины корниловых, но сейчас уже выгоднее было признать расстрелянным себя, и Сенушкин голубыми глазками это признал первым, успел, утвердил, а в результате Корнилов даже почувствовал какую-то неловкость, даже вину... Это всегда: ведь убиенный праведнее живых.

Сенушкин его спрашивал: «А может, пырнуть? Может, ты, виноватый, извинишься передо мной, таким невинным?»

— Ты, Сенушкин, хотя бы не выражался так и вообще не позорил бы свой народ,— попросил однажды Митрохин. Жалостливо попросил.— Ты, Сенушкин, как-никак, а ведь тоже к народному сословию принадлежишь!

— Народ?! – удивился Сенушкин.— Народ! Ну, Митроха, сказанул! Это который народ? Который больше всех братоубийствует, сам себя изводит и губит, да? Да ты и сам-то видел ли когда народ? Живьем? Ты, я уверенно знаю, его не видел, я не видел, хозяин наш, Корнилов-товарищ, не видел. Никто не видел. Видим мы только Ванек, да Петек, да Феклушек с Акулинами! Ну еще солдатиков с офицериками, начальников с подчиненными. Так я-то чем хуже любого Ваньки-Петьки, что должон их стесняться, принимать их во внимание? Пущай уж оне меня принимают, ежели на то пошло! И почто же мне Ваньку-Петьку не обмануть, покуда оне меня не обманули? Не-ет, Сенушкин не тот дурак, которому народом в глаза тыкают, а он по этому по случаю глазами-то хлопает и уши развешивает! Господа бога, того хотя бы на деревяшках изображают, а народ? У его даже изображения нету, а туда же – носятся с им, словно с чудотворной иконой! Я вот и в войне был, и к власти прикасался, и на буровой вот штанги кручу и обсадные трубы в землю погружаю, а народу там и не видывал. Никогда! Нигде! Ты, что ли, народ, Митроха? Видел ты опять же однех только Ванек-Петек. Седни их повидал, завтра забыл. Да и что их помнить, на что они годные? На то разве, чтобы заготовку и прочий налог с них брать? Ну, которые сильные были в этом деле жулики, те, правда, запомнились. Вот один был в моем в сельском Совете Костя Петушок – трижды самоподжогом занимался, чтобы заготовку не сдавать, налог не платить, а поймать его с поличным ну никак было нельзя! Этот запомнился! К тому же до чего веселый был мужик, до чего гармонист и частушечник. И еще одного помню – с фронта в шапке золото принес с войны... Цельное богатство!..

Но камень-то все-таки бросил в скважину не он, не Сенушкин.

Если бы он, так похвастался бы. Посмеялся бы.

...Кто же? Митрохин, семенихинский житель, был нанят на работы мастером – мастер действительно любил странных людей.

У Митрохина буровая партия и ночевала ночь, когда приехала к Семенихину, в его нескладной избе, но уснуть тогда никому не дала полудикая кошка, она ревела до утра не по-кошачьи, а словно неизвестной породы зверь, сильный, злой и несчастный.

Сенушкин, помнится, захотел этого зверя убить, но хозяин сказал:

— Не трогай, у ей своя забота, у тебя своя. Ну и не мешайте друг дружке!

— Так она же как раз мешает, проклятая! Глаз сомкнуть не дает!

— А ты про нее забудь! – отвечал Митрохин.— Забудь, будто ее и нету вовсе. Она же об тебе не помнит, ну и ты об ней так же!

Митрохин был человеком хиленьким, хромоватым, в недавнем прошлом сельский почтальон, нынче он что-то такое хозяйствовал, что-то сеял, что-то косил, состоял в маслодельном кооперативе «Смычка» и еще в какой-то артели, которую называл «артель по дегтю», а теперь вот с охотой пошел на буровые работы.

Но самое удивительное, что Митрохин, этот полуграмотный и, по всему видно, не бог весть какого ума человек, иногда вдруг преображался, задумывался, как бы что-то вспоминая не из своей, а из чужой чьей-то жизни, из чужих мыслей, и говорил:

— Англичанину было просто, он приходил куда и твердо знал, что он завоеватель, колонизатор. Так ведь завоевателем-то быть куда как проще, чем защитником...

— Трудно?..— спрашивал не без удивления Корнилов.

— Защитником – ох, трудно! Ох, трудно! – торопливо как-то и теперь уже растерянно отвечал Митрохин, замолкал и больше ни завоевателей, ни защитников ни под каким видом не касался, переходил к хронике деревни Семенихи: кто кого замуж выдает, кто кого женит, рассказывал он о «Смычке» вообще, о председателе Барышникове в частности. У него конца разговорам не было...

Довольно живо он обо всем этом рассказывал, чувствовался его наблюдательный глаз, и грамотность кое-какая, и начитанность, но все равно никакого соответствия с только что высказанной Митрохиным мыслью не было, и Корнилова это озадачивало.

Корнилов нехотя начинал вслушиваться в хронику событий, излагаемых Митрохиным, а тот в это время вдруг неожиданно говорил:

— Я законченных политических платформ не признаю, нет! Любая платформа все одно рано либо поздно сходит на нет, потому что она не истины уже ищет, а победы над другими платформами и убеждениями!

Ошеломленный Корнилов снова спрашивал:

— А