Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас - Жорж Санд

Вот что я хотел тебе сказать. Вечером в понедельник, как ты, наверно, помнишь, я оставил тебя в доме Реми, а сам пошел в сторону Сен-Жана поговорить с лесниками. Мы условились встретиться на Перекрестке под старым вязом — ты должна была идти не спеша, а если придешь первой, подождать меня; по удивительному стечению случайностей ты ошиблась тропинкой и пришла прямо в замок, тогда как я спешно направился к условленному месту. Было темно, помнишь? Только что прошел дождь. Мокрая трава заглушала шаги. Я совсем неслышно подошел к вязу, и те, кто сидел под ним, не заметили меня. Их было двое — Фернанда и какой-то мужчина. Они обменялись поцелуем и разошлись в разные стороны со словами: «До завтра!». Перед расставанием они что-то сказали друг другу вполголоса; я уловил лишь одно слово: «Браслет». Мужчина перепрыгнул через живую изгородь и исчез в лесу. Фернанда несколько раз окликнула Розетту, та, очевидно, была довольно далеко, так как явилась не сразу, потом они пошли вместе; я двинулся вслед за ними на некотором расстоянии. Возвратившись в гостиную, Фернанда имела совершенно спокойный вид, а когда я спросил ее, где она была, она невозмутимо ответила, что не выходила из парка. Я проводил Фернанду до ее спальни и там подождал, пока она снимет браслеты; когда она прошла в свою уборную, я рассмотрел оба браслета, один из них был, несомненно, подменен: хоть он в точности походил на другой и помечен был теми же инициалами, на нем отсутствовало маленькое клеймо, меж тем как женевский ювелир, которому я заказывал эти браслеты, поставил клеймо на оба. Я пожелал Фернанде покойной ночи, ничем не выдав своего волнения; она с обычной своей нежностью обвила руками мою шею и, как она всегда это делает, упрекнула меня, что я мало ее люблю. Утром она пришла ко мне в спальню и осыпала меня Ласками, но я уклонился от них и, придумав предлог, поспешил выйти из дому. Я тогда почувствовал, что скрыть ужас, который внушала мне эта женщина, свыше моих сил. Днем я уехал.

Уже несколько дней я замечал что-то странное в поведении Фернанды. Эта басня о воре или о призраке, который расхаживает по всему дому, казалось, до некоторой степени объясняла ее волнение при малейшем шуме. Я видел ее смятение, ее страх и, честное слово, не питал и тени подозрений! Когда мы прибежали, испуганные ее воплями, и обнаружили, что она заперлась в спальне, мне и на мысль не приходило, что мог найтись такой наглец, который пытается обольстить ее, а она не сказала мне в первый же день о его попытках. Дальше я видел, как она бродит в парке, чаще обычного пишет письма, о чем-то совещается с Розеттой и вдруг становится такой оживленной и веселой, какой я давно уже не видал ее, а главное, от крайней трусости она перешла к своего рода отваге.

Разрази меня гром, у меня не возникало ни малейшего желания понаблюдать за ней, чтобы найти объяснение этим странностям! Я ведь знал, какая она наивная, целомудренная, правдивая; знал, как она обвиняла себя в грехах, которых у нее не было, и в провинностях, которых не совершала. Несчастная! Кто мог так быстро обольстить и развратить ее?

Наверно, были у нее зачатки мерзкого бесстыдства и вероломства; должно быть, маменька, украсив дочь всеми Прелестями наивности, внесла в ее кровь каплю того яда, который источают ее собственные жилы. Иль, может быть, у мужчины, в столь краткий срок подчинившего ее своей власти, есть что-то адское в дыхании его, и стоит женщине коснуться поцелуем его уст, тотчас в нее вливается дух низкого сладострастия, и она становится его рабой. Я знаю, есть распутники столь развратные, что кажутся наделенными какой-то сверхъестественной силой, ибо в их руках невинность словно чудом вдруг превращается в порочность. Есть и женщины, отмеченные печатью врожденного бесстыдства; в годы юной неопытности оно прикрыто очарованием молодости и походит на детскую доверчивую искренность; но с первых же их шагов по стезе порока все в их душе становится ложью и подлостью. Я видел все это и, однако ж, никогда не мог бы заподозрить Фернанду. И вот я так изумлен, ошеломлен, поражен, как будто внезапно изменилось все движение светил небесных.

А теперь надо решить, что мне делать. Меня не беспокоит мысль, что со мною станет: презрение — сильнейшая опора, на которую может положиться оскорбленная душа: я уеду и увижу ее лишь тогда, когда мои дети достигнут такого возраста, что на них уже смогут оказывать роковое влияние пример матери и ее уроки; тогда я отниму их от нее, а ей обеспечу богатое и независимое существование. Боже! Боже! О таком ли будущем я мечтал для себя и для нее? Но ведь она лгала не краснея, она целовала меня без стыда и смущения, она упрекала меня в том, что я мало люблю ее, — она говорила это даже в тот самый день, когда изменила мне. Кто бы мог предвидеть, что у нее подлое сердце и что у меня остается один выход — предать эту женщину забвению!

Я прошу тебя только об одной услуге: не выказывай ни малейшего волнения и некоторое время внимательно наблюдай за нею. Я думаю, что она любит своих детей; мне даже кажется, что ее заботливость и нежность к ним усилились с тех пор, как она нашла в объятиях другого мужчины то счастье, которого жаждала. Однако я хочу знать, не ошибаюсь ли я и не заставит ли ее эта новая любовь забыть и презреть священные законы природы. Увы! Я дошел до того, что теперь считаю ее способной на все преступления. Наблюдай за ней, прошу тебя. И если мои дети пострадают от ее страсти, скажи об этом без жалости; я тотчас же возьму маленьких и уеду с ними без всяких объяснений.

Но нет, это было бы слишком жестоко. Она может несколько пренебречь своими обязанностями, но и тогда не перестанет их любить. Вырвать у нее из колыбели детей! Детей, которых она еще кормит грудью! Бедная женщина! Это слишком суровое наказание. В ней заговорила дурная, неблагородная женская натура, но все-таки она любит детей — ведь и животные любят своих детенышей. Я их оставлю ей, но ты должна будешь жить при них, ты будешь охранять их, не